Андрей Хуснутдинов - Гугенот
— Дорогу-то помнишь? — спросил полковник.
Подорогин молча вышел из комнаты.
В холодном заброшенном вестибюле он несколько раз, не соображая, прошелся вдоль прилавка буфета туда и обратно, пока не увидел, что ведущая из буфета дверь заколочена. Не заперта, а именно заколочена — две толстых свежих доски, набитых андреевским крестом, будто перечеркивали ее. Путь к автобусу через предбанник был закрыт. Подорогин недоуменно встал.
— Вась, — послышался сзади голос полковника, который, судя по снисходительному сочувствующему тону, все это время наблюдал за ним. — Ты дальше продвигайся-то. Там дверь имеется. Так и покороче будет.
Между штабелями ящиков, занимавшими всю дальнюю стену вестибюля, действительно обнаружилась дверь. Проходная комнатка за дверью была уставлена поросшими пылью компьютерными мониторами и выпотрошенными системными блоками. В темноте Подорогин ударился щиколоткой об огнетушитель и чуть не выронил сверток.
Прихрамывая, он выбрался в аккуратный, шедший полукругом коридор с искусственной пальмой и покосившимся планом эвакуации, а еще через несколько метров — в людный холл. Стороживший коридор охранник кивнул ему.
Подорогин встал, открыв рот.
Гостиничная регистратура, осажденная в эту минуту шумной толпой китайцев, напоминала вокзальную кассу. Галдящие китайчата барахтались в грудах мокрого багажа, размахивали руками перед аквариумом, пытаясь привлечь внимание рыб, и бегали взапуски вокруг вращающегося подиума с подарочным джипом. Неподалеку от подиума огромный лакированный негр в лисьем полушубке читал «Известия». Время от времени гигант был вынужден прижимать газету к груди с вымученной улыбкой, будто пережидал порывы ветра.
Подорогин смотрел на вращающийся подиум с таким чувством, с каким таращился на свой развороченный «лендровер», когда на заснеженной стоянке прокуратуры следователь Ганиев сдернул с машины брезент.
И этот подиум, и аквариум он узнал с первого взгляда, но его воспоминанию потребовалось время, чтоб достичь обличил мысли — так же, как полоумному Григорию с его бумажным храмом на колесах понадобилось почти полсуток, чтобы добраться из гостиничного двора в гостиничный гараж.
Булькающий полковничий сверток он развернул у себя в гардеробной после того, как выпил стакан водки. Под плотной внешней оболочкой оказалась еще одна, вакуумная. К фольгированной пленке прикреплялся стикер с короткой инструкцией: «По ознакомлении уничтожить любым доступным способом».
Надорвав пленку, Подорогин извлек на свет небольшую коробочку Нижняя и боковые стороны ее были сделаны из черного пластика, верхняя из плексигласа. Внутри, залитый не то маслом, не то формалином (судя по отчетливому аптечному душку — все-таки формалином), помещался миниатюрный макет ленинской комнаты. То есть что это макет ленинской комнаты, было ясно с первого взгляда: два ряда крохотных столов со стульями тянулись по заклеенному шпоном дну, микроскопическая наглядная агитация мерцала на желтых стенках, лилипутское алое знамя с золотыми шнурками колыхалось в углу.
Подорогин протер глаза, глотнул еще водки и вышел из темной гардеробной. В столовой, не зная, как раздвигаются тяжелые портьеры, он пробрался между ними, словно между половинками театрального занавеса, сел на низком подоконнике, поставил рядом бутылку и продолжал рассматривать содержимое коробочки. Оптическая иллюзия отстранения опять овладевала им. Только сейчас это был не результат переутомления, сколько следствие потрясающей достоверности, с какой оказалась изготовлена копия интерьера комнаты.
Давным-давно в Дрездене, в сокровищнице саксонских курфюрстов, он чуть не упустил свой класс, рассматривая запечатленную в золоте и драгоценных камнях сцену дворцового приема в честь какого-то Великого Могола. Раскрашенные финифтью человеческие фигурки на ступенях серебряного дворца, слоны и верблюды в бриллиантовых попонах, эбеновые драконы на крыше и баллюстрадках, жемчужные балдахины над раззолоченными делегациями и прочие баснословные мелочи — все это, помещавшееся на небольшом демонстрационном столе, воспринималось не как ювелирное изделие, не как пустившая чудовищные метастазы алмазная брошь, но как реальное событие, данное издалека — событие, из которого откачали время, действо, которое утопили в стекле с нулевым коэффициентом преломления.
Отложив коробочку, Подорогин взял бутылку, однако отставил и ее. В отличие от дрезденского шедевра, макет ленинской комнаты был всего лишь вещью, косной поделкой. Не потому что был исполнен с меньшим тщанием (скорее, наоборот — для того, чтобы толком рассмотреть его, потребовалось бы хорошее увеличительное стекло), а потому что в нем не было ничего, что говорило бы о человеческом участии. Наличие человеческих фигурок за столиками вряд ли поправило бы это впечатление. Если какому-нибудь левше и удалась бы подобная проработка деталей, то не с такой методичной и бездушной точностью. Макет, скорее всего, был изготовлен машиной. Может быть, для того коробочку и наполнили формалином, чтобы сгладить ее нечеловеческое происхождение. И, видимо, именно потому, что на вечность — нечеловеческую вечность — она имела куда больше прав, нежели вычурное саксонское сокровище, ее следовало «уничтожить любым доступным способом». Против этого последнего пункта Подорогин не имел никаких возражений. Затаив дыхание, он поднес макет к лицу. На одной из стенок с наглядной агитацией, поверх двухэтажной шеренги металлических, размером не более спичечной головки, невидимых почти портретов он разглядел — или, может, это ему только показалось, слишком мелкими были буквы и слишком велико напряжение глаз — выложенное кубиками белого материала заглавие: «Члены Политбюро ЦК КПСССР 2008 года». Привстав, он отпер массивную оконную створку, высоко, словно волейбольный мяч, подбросил перед собой коробочку, уперся в подоконник и смотрел, как, убывая до размеров математической точки, она стремительно сближается с землей. Коробочка разбилась о крышу гостиничного портика с чуть слышным хлопком, спугнув ворону. Подорогин взял с подоконника водку, вернулся в гардеробную, лег на кушетку и, постукивая дном бутылки по полу, блаженно закрыл глаза.
Всякий раз это начиналось как-то по-новому, украдкой.
То из кипы свежих газет выпархивала глянцевая рекламная листовка с начерканным от руки телефонным номером, то случайный прохожий окрикивал его, указывая на вывалившийся из кармана блокнот (Ф. И. О., телефон, почтовый адрес владельца, даже группа крови), то якобы по ошибке звонили на мобильный, уточняя с извинениями, не номер ли это такой-то, который он затем неторопливо, с расстановкой набирал. Наспех приодетые домохозяйки, пряча выбеленные хлоркой руки, излагали ему заоблачные теории времени, профессорской наружности мужи в спортивных костюмах и в перстнях, дыша валокордином, лопотали что-то про перебивку крыш, а вчерашние гимназисты, прикрываясь кто темными очками (которые только оттеняли их переходящую в краску неуверенность), кто необходимостью говорить полушепотом, несли несусветный конспираторский бред про депо, пленку и миллиардные, поденно прираставшие процентами царские активы за рубежом. К началу апреля Подорогин посетил таких «политинформаций» не менее дюжины. Поперву он даже пытался запоминать их. Понятие термодинамической стрелы времени, к примеру, одна из домохозяек открыла ему с помощью куска говядины и скороварки. Модель стрелы психологической другая кухонная дива решила показать на себе, при этом она разлеглась перед ним на полу и объяснила, что время обтекает человека не в направлении спереди назад, как встречный поток воздуха, а в направлении сверху вниз, как дождь, что отношения человека с четвертым измерением регулируются принципом: чем больше площадь сечения, тем меньше сопротивление потока, в положении лежа человек подвержен максимальному воздействию «временной струи» при наименьших психосоматических затратах — во сне, под кайфом, в бессознательном состоянии «проходная способность» времени выше, кроме того, положение лежа — это положение трупа, недаром испокон веку человечество хоронит своих мертвецов не в вертикальном положении, а в горизонтальном, не соблазняясь экономией земли и проч. Кто-то из студентов поведал Подорогину историю, поразительно напомнившую его собственную: муж бросает жену, однако уходит не к другой женщине, а уходит из жизни как таковой. Человека этого признают умершим, в то время как он снимает комнату в доме напротив и день изо дня — на протяжении двадцати лет — тайком наблюдает за своей собственной вдовой. Уход его — скорее затянувшаяся причуда, сумасбродство, нежели намеренье. Ему кажется, что он может вернуться в любой момент, и, пожалуй, сознание этой возможности единственное, что удерживает его от того, чтобы вернуться. Он укореняется во временном жилье, покупает парик, новую одежду, в общем говоря, меняется внешне и внутренне настолько, что когда на десятый год добровольного изгнания случайно сталкивается лицом к лицу с женой, та не узнает мужа. Он клянется себе завтра же вернуться домой, тем не менее еще десять лет бродит вокруг да около. Возвращение блудного супруга так же внезапно и случайно, как и его уход. Он понятия не имеет, что толкает его на этот последний шаг, по сути такой же взбалмошный. Так или иначе, скрываясь от дождя, он бежит не в свой временный приют, а стучится к жене, переступает родной порог, и т. п. — небылица, не в пример прочим, запала Подорогину в душу, дразнила его, он приноравливался к ней, точно урод к зеркалу, пока в один прекрасный день не выяснилось, что это пересказ новеллы Натаниэля Готорна. Томик избранного американского романтика он снял наугад с полки в библиотеке. Запечатленная на бумаге, история Уэйкфилда показалась ему еще менее правдоподобной. Но тем он и отделался от нее. Бумага съела живое впечатление. От рассказа память сохранила только последние строчки — о том, что в мире все взаимосвязано настолько, что малейшее отступление от заведенного порядка жизни способно обернуться забвением.
