Виктор Мартинович - Паранойя
Я не пойду больше завтра в нашу берлогу, Лиза. Сегодня – 28 ноября, и ты прекрасно знаешь, что мы ее сняли до 1 декабря. Скоро в ней появятся другие люди. Я чувствую, что здесь тебя больше не увижу, и молю Бога, чтобы ты появилась где-нибудь еще, а хотя бы и в этой сероватой мгле, что окружает мой диван сейчас, когда я разговариваю с тобой как всегда, Лиза. Но я не буду тревожить больше тебя сегодня. Тебе нужно отдохнуть, ведь я постоянно дергаю тебя своими рассказами. Спи спокойно, моя милая девочка. Я буду охранять твой сон, баюкая тебя на кресле своих неуклюжих, медвежьих лап.
2
Было, кажется, то ли первое, то ли второе декабря. Раньше мерить время было очень просто: их среда была часовой стрелкой, их суббота – минутной, и все события недели умещались в этот трех– или четырехдневный, в зависимости от поворота события по отношению к этой вилке из стрелок, интервал. Теперь, когда само пространство, вмещавшее их время и их стрелки (берлога), исчезло, перейдя по наследству к другим ответственным квартиросъемщикам, он чувствовал себя беспомощным перед ничем не измеримой пустыней белесого зимнего времени. Все дела, даже самые мелкие, в которые можно было бы утопить себя, куда-то исчезли. Он гулял, бесконечно гулял по этому городу, находя, что есть нечто бесстыжее в праздных прогулках по будним дням, когда лица у всех сосредоточены, движения резки, а вокруг так много автомобильных гудков. А впрочем, он отнюдь не был уверен, что сегодня именно будний, а не какой-нибудь глубоко выходной день.
Словив свое каланчеобразное, как будто много раз перевязанное бечевкой («И что она нашла во мне от медведя?!») отражение в стекле их кафе, он вздрогнул – так, кажется, уже было вчера или позавчера, или он, лежа ночью на своем диване, просто очень явственно представил, что так может быть. Представил для того, чтобы решить, что будет в этом случае делать, как станет это воспринимать, а сейчас вот он видел, видел своими глазами: на их столике стоял пустой стеклянный бокал для латте макиато, стоял напротив того торца, за которым она сидела, стоял именно так – соскользнув с черной мраморной плиты в середине столика на белоснежную деревянную окантовку, и длинная ложечка для кофе, напоминающая хромированную деталь автомобиля, все так же небрежно наброшена на блюдце. И стакан при этом никто не убирает. Почему его никто не убирает? Это знак? Она говорит ему о том, что все еще бывает в этом кафе? Что за сложная, не подлежащая прочтению игра? Тем временем возле столика с недопитым ею макиато появился сухопарый официант, торжественно поставивший рядом с пустым бокалом миниатюрную шахматную досочку с выглядывающим из нее счетом, предназначавшимся, естественно, ему, Анатолию. И Анатолий уже побежал к двери, побежал ловить знак от нее, ухнув в подтаявшую лужу и столкнувшись в дверях с каким-то пижоном, замотанным в алый шарф поверх вельветового пиджака, но возле показавшего язык из доски лепестка внезапно оказалась совершенно невозмутимая девушка в кофейную полоску, принявшаяся тотчас же класть на лепесток послания Елизаветы к Анатолию свои деньги. И сердце снова, вздрогнув и замерев на секунду, застучало равнодушно-ровно. Просто какая-то полосатая выпила здесь ее макиато и получила счет, и заплатила по нему, и никаких посланий от нее, и ее попрежнему нет.
Хлюпая почему-то мокрой туфлей (откуда в ней вода?), он пошел дальше, мимо резиденции, мимо ажурного, как на рисунках Бердслея, парка на «паниковке», мимо тянущего к солнцу свой замерзший хоботок танка, по брусчатке вниз, вниз, к парку. И в этот момент пошел первый снег. («Пошел первый снег, Лиза! Первый снег! Это знак, да? Мы сегодня встретимся?») Снежная крупа была мелкой и колючей, и терпеть это безобразие можно было только во имя той белой красоты, которую она наводила на асфальте. Он остановился на мосту у цирка, посмотреть на то, как справляется со снегом вода, снег таял, не долетая до нее, и это тоже что-то значило для них с Елизаветой, но он не мог точно понять, что. Из снега, забившегося в складки пальто, уже можно было слепить снежок, что он и сделал – голыми руками, так легче. Подержав сморщенный шарик в ладони, он выкинул его, так как им не в кого было запустить. Их теплоходик рисовался в этом призрачном свете водяным знаком на белоснежной бумаге этого утра – состоящий весь из белых и светло-голубых деталей, он утопал в белесости так, как Анатолий хотел бы утопить себя в каких-нибудь мелких занятиях, чтобы время шло быстрее, чтобы время в принципе шло, а у гранитного парапета напротив стояла женская фигура в темном пальто и смотрела на водяной знак пароходика, будто пытаясь удостовериться в аутентичности, неподдельности этой реальности.
Он не позволил себе побежать потому, что та полосатая девица, конечно же, была наказанием за излишнюю торопливость. Елизавете не нравилось, когда он спешил, а потому она, видно, является к нему сегодня попеременно во всех их местах, испытывая его выдержку и ожидая действительно взвешенной реакции, и он пойдет к ней вот так, респектабельно, чуть-чуть похлюпывая влагой в туфле, но это ничего, это – с кем не бывает! В конце концов, и медведем-то его она прозвала не за те качества, которыми он обладал, а за те, которые, наверное, она хотела в нем видеть, и он оправдает, оправдает, но эта коричневая фигура, этот темный силуэт, побрел прочь по аллее, причем побрел – быстро. Чему можно, можно, Анатолий, найти объяснение иное, нежели попытка убежать от тебя: в конце концов, погода на улице не располагает к неспешным прогулкам. Да и она ли это? Беда в том, что он не видел ее в зимней одежде. Он не знал, есть ли у нее такое пальто и как она ходит по снегу. В этом смысле снег мог быть и плохим знаком, так как знаменовал наступление ледниковой эпохи, в которой не было места им двоим, но он же, снег, давал надежду на то, что придет весна, и, если она не появится раньше, он найдет ее в растаявшем городе – найдет и теперь уже никуда не отпустит.
Призрак впереди оторвался уже на добрых двести метров, Анатолий едва различал его, как будто фигурка была изображением, показываемым по черно-белому телевизору с массой помех, и в какой-то момент одна из помех окончательно заслонила фигурку, а снег вдруг перестал сыпать муку за шиворот и пошел очень медленно, по-новогоднему пушистый, и уже в десяти метрах ни черта не различить. Он продолжал двигаться неспешно, потому что отчетливо видел ее следы, он вел ее, и у него в голове гроздьями раскрывались ее дальнейшие маршруты – неотслеживаемые (метро, такси), отслеживаемые (вдоль Свислочи к Немиге) и сулящие встречу (магазин «Кристалл» на площади Победы!) («Пожалуйста! Иди в магазин „Кристалл“ на площади Победы!»). Глубина и чернота следа тем временем стала таять, как нанесенные на бумагу временные чернила, следы превратились сначала в легкие белые вмятины в насте, и их еще можно было вести, обезьяной склонившись к земле, наплевав на свои обеты, двигаясь уже со всех ног, лишь бы успеть, лишь бы идти за ней, и, наконец, – в ровную белую поверхность. Призрак исчез, растворившись прямо в пропитанном снегом воздухе. Ее больше не было. Он мог еще двигаться вперед, уверяя себя, что видит следы, и он двигался, конечно, ковылял, уже начиная подрагивать от безысходности, но ничего видимого глазу не было, не было.
Оставшись без следов, он не знал, куда идти, и шел, и думал о том, как странно: обычно след – следствие, а для него – причина его пути. След – причина его собственных следов, и, если за ним тоже кто-то теперь бредет, его следы – повод еще и тех следов, и все вот эти цепочки следов ослепли из-за того, что призрак истаял. Нет, поправил он себя, призрак – это плохое слово. Просто впереди шла другая, чужая женщина, и ее следы заметало снегом, пока они не исчезли, и это даже хорошо, что он не нагнал ее, – обошлось без очередного недоразумения. Снег тем временем выдавал все новые водяные знаки на просвет – медленно проплыл рядом фонарь с белым шаром вместо головы, прямо на пути оказалась вдруг беседка, как будто слепленная из снега. Все это не имело смысла, ему нужен был новый знак от нее, – чтобы продолжать дышать, продолжать идти, и, не найдя знака вкруг себя, он нашел его в голове – мост, мост у Немиги, где он однажды так счастливо ждал ее, и она пришла, и пусть он ждал ее здесь уже дюжину раз с тех пор, как она растворилась, – он пойдет к мосту, а она, конечно, уже отряхивает, фыркая, свои волосы от снега в его полутьме, а он где-то ходит, дурак, не сообразив сразу, что стоило бежать к мосту. На смену апатии пришла болезненная, уже, увы, знакомая радость с горчинкой на дне, и он сначала шел быстрым шагом, затем, единожды поскользнувшись, заскользил вперед, распахнувшийся и разгоряченный, и та масса звуков, которую он производил, не заглушала, увы, увы, безнадежную тишину в голове. Ему сегодня везло: его и вправду ожидали под мостом – стоило черной пещере изогнуться на просвет – на фоне сереющего через мост города он увидел одинокого человека, стоящего в той же недвижимости, в которой созерцала их теплоходик растворившаяся незнакомка в пальто. И он влетел под мост, и он, безуспешно, все еще пытаясь скользить, направился к фигуре, но ноги сразу же споткнулись, не встретив нужной гладкости, и он сбился на мелкие, гулкие – такие громкие в этом бетонном мешке – шажки, и тут с фигурой произошло нечто. То есть он видел уже, конечно, что это не Лиза, слишком высоко и широко, но такого тоже не ожидал. Силуэт внезапно распался надвое, начиная с головы, у него образовалось два лица, два носа, две шеи, потом – два тела, трое рук, нет – четверо, и да, конечно же, – это просто влюбленные целовались, а он своим грохотом спугнул их, как школьников, курящих за углом школы. Он остался один в торжественной темноте пространства под мостом, и это было похоже на кинотеатр, на полукруглом экране которого показывали валящий снег, а они с Лизой сидели в тепле и трогали друг друга за озябшие ладони.
