Ольга Голосова - Преобразователь
Все это явно предвещало великие потрясения. В замке удвоили караулы, на стены выставили лучников. Обошли поселение крестным ходом. Ближние деревни опустели. Население стекалось к монастырю, подальше от замка.
Добрый народ испытывал растерянность.
Одни говорили, что епископ занялся у себя в замке черной магией и превращает неугодных в крыс и собак, другие — что он из жаб, змей и мышей делает себе слуг, дабы творить черные дела. Не забыли и о пропавших младенцах, и о заломах в пшенице, и о павшей по весне от бескормицы скотине, и о трех дождливых неурожайных годах.
Верные люди доносили епископу, что недовольство народа крепнет день ото дня и что он должен удалить от себя оборотней. Епископ в ответ только плотнее сжимал губы. Но эти твари сами подтолкнули его к решению.
Когда живущие в монастыре сабдаги из числа новообращенных сказали ему, что хотят уйти обратно к своим, потому что им в тягость отвращение людей и трудно дышать воздухом, полным гнева и ненависти, он решился.
Он позвал их на прощальный пир в баронский замок. Собранные возле крепостной стены под кровлей старого амбара, после молитвы они садились за приготовленные столы, даже не догадываясь, какую шутку сыграет с ними веселый барон Хейдрик — ныне епископ Ремигий.
Пусть он не дождался легата от папы. Он сам разрубит узел, который завязал двадцать лет назад. От его наивной юношеской веры не осталось и следа. За эти годы Бог оказался гораздо дальше, чем Ремигий полагал вначале, а Его воля гораздо непостижимей, чем думалось при чтении Писания. Но епископ сам призвал этих тварей из мрака, он их обратно во мрак и отправит. И пусть это будет на его совести, зато люди, избавленные от крыс-оборотней, вздохнут свободней. Он ведь так и не стал мастером — не смог убить ни одной видящей крысы. Зато теперь… О, теперь он мог бы стать Магистром…
Улыбка скользнула по твердым бледным губам Ремигия. Его серо-зеленые глаза не мигая смотрели на пожарище. Ветер, играя, вздымал черные хлопья пепла и нес их к реке.
Вчера слуги во время пира заложили ворота амбара толстыми балками, набросали под мощные стены солому и подожгли. Пламя взвилось до самого неба, огонь гудел как ангельские трубы, созывающие грешников на Страшный суд. Снопы искр рассыпались на окрестные луга, жар обжигал, закручивая в свитки пожухлую листву. Густой черный дым закрыл звезды. Никто не кричал, не звал на помощь, не молил о спасении. Ни один сабдаг не выбрался.
Впервые за десять лет епископ Ремигий, бывший подмастерье Гильдии Крысоловов и бывший веселый барон Хейдрик, спал спокойно и не видел ни одного сна.
Епископ вздохнул и вернулся к своему креслу.
Сейчас приведут еще одну из сабдагов, ставшую яблоком раздора между его братьями. Тварь, знающую, где медальон Магистра. Младший брат попросил Ремигия присмотреть за тварью, и он присмотрит. Он хорошенько присмотрит. Только почему так ноет в груди? Может, к перемене погоды? Или он просто устал? Сегодня месса была длиннее обычного — праздновали День Всех Святых. Потом еще проповедь…
Епископ потер грудь.
Что ж. Ему придется собраться с силами и побеседовать с той, которая тоже виновата в его разочаровании. Да. Горькая мысль наконец воплотилась в слово. Разочарование. Вот что пряталось за бессонницей, за болью в груди, за невнятными исповедями.
Разочарование. Бог не захотел или не смог сделать так, чтобы его молитвы были услышаны. Что ж…
Епископ заглянул в лежащий перед ним свиток, исписанный арабской вязью. Смутной, призрачной надеждой веяло от этих строк. Он должен уведомить о своей догадке Гильдию и Орден святого Доминика. И Епископ, прежде чем допросить пленницу, велел келейнику позвать брата Ансельма, нынче исполняющего в скриптории послушание писца.
* * *
Когда гонец, спрятав на дно сумки два письма, запечатанных воском и скрепленных личной печатью епископа, спешно покинул замок, Ремигий вздохнул с облегчением. До удара колокола, возвещающего полуденную трапезу, еще оставалось время. Клепсидра[62] считала вечность, и прелат, очарованный звоном падающих капель, вздрогнул, когда подмастерья в кожаных доспехах, украшенных рукой Гильдии, привели существо, по праву рождения являющееся королевой этих проклятых тварей. Она была видящей, она была старшей из царствующего дома оборотней, и она знала, где реликвия. Безумный отшельник из Черного леса, как отдал он величайшую святыню Гильдии — крысе?
Епископ обернулся и взглянул на пленницу.
Женщина сильно сутулилась, отчего голова ее наклонялась вперед и вбок. Мнилось, что она все время прислушивается к тому, чего не слышат другие. Руки она сложила на выступавшем животе, и они клешнями торчали из вышитых рукавов нижнего платья. Ее лицо нельзя было назвать красивым: слишком крупный орлиный нос, морщины у рта, глубокие складки между бровей. И глаза. В глубине их то вспыхивала, то гасла совсем другая, чужая, враждебная епископу жизнь. Алые капли мерцали в глубине ее зрачков, и епископ невольно передернул плечами.
Епископ смотрел на пленницу в богатом платье, стоявшую перед ним, и жаждал ответа. Правду сказать, одежда сидела на ней не по-людски. Из-под темно-синего бархатного платья с широкими рукавами торчала нижняя юбка, а лиф едва держался на худых плечах и маленькой груди. Но даже широкое платье не могло скрыть увеличившегося живота, а она то и дело машинально касалась его. Женщина была жалка и вызывала у него отвращение и своими длиннопалыми руками с острыми твердыми ногтями, и длинными рыжими волосами, небрежно заплетенными в две косы, и спадающим с головы шерстяным красным покрывалом, которое она неловко поправляла, и своей бледной до синевы кожей, сквозь которую просвечивали жилы. Ремигий сцепил на коленях руки в перчатках, украшенных вышитыми крестами.
Лучи полуденного солнца пробились сквозь свинцовый переплет и отбросили бледно-золотые отблески на золотую митру. Ризница была пуста: служки убрали священные сосуды и облачения и разбежались по своим делам. Только двое подмастерьев томились у входа, морща носы от резкого запаха ладана, что еще не успел выветрится после недавней мессы.
Епископ устал. Но его пленница не давала ему покоя: он не знал, что с ней делать, а легат от папы запаздывал. Осень вслед за летом выдалась на редкость сырой и дождливой, и вот сегодня, в ноябрьский день, впервые сквозь низкие серые облака пробилось солнце.
Оно сверкало на медной крыше донжона, на шпиле домовой церкви, на брусчатке двора. А он должен разговаривать с этим существом. Нет, разговаривать с ней иногда было даже интересно. Она была умна и даже слишком образованна для женщины. Умела играть в шахматы. Но что-то в ней до боли в висках, до свербения во чреве раздражало его. Может, то, что она была женского пола, может то, что она была зверем. Или то, что она была в тягости, и, по слухам, от его собственного брата?
Епископ положил руки в белых перчатках на подлокотники кресла.
— Сегодня ночью я сжег всех твоих соплеменников. Я приговорил их к смерти как еретиков и отступников, как злодеев, продавших свою душу дьяволу. Высочайшая милость была оказана им — они сподобились принять крещение и получить отпущение грехов. Но они отвергли дары Церкви и, как псы, вернулись на свою блевотину[63]. По закону человеческому и божескому они подлежали смерти.
Глаза женщины вспыхнули в ответ, она хотела было что-то сказать, но только переступила с ноги на ногу. Видно, ей было тяжело стоять. Пот выступил на ее болезненно-серой коже, одна капля сбежала с виска по щеке.
— Я знаю, ты приняла медальон из рук отшельника. Но медальон принадлежит Гильдии и тот, кто незаконно владеет им, подлежит смерти. Верни его, и будешь жить.
— Ты хочешь от меня медальон в обмен на мою жизнь? А зачем он тебе, епископ? Разве тебе мало митры и посоха? Или ты полагаешь, что тебе дозволят отринуть три обета[64] и сменить кольцо с аметистом на цепь с сампиром[65]? — женщина говорила неожиданно громко, и ее голос гулко отражался от высоких каменных сводов.
— Ты слишком глупа, чтобы понять весь смысл этой вещи.
— Так объясни мне, мудрый Ремигий. Может быть, я передумаю? Или медальон значит для тебя меньше, чем твоя гордость? — в словах женщины прозвучала издевка.
Она склонила голову набок и снова не моргая вперилась ему в глаза. Так животное издалека наблюдает за другим животным, решая, то ли ему ввязаться в драку, то ли сбежать.
— Ты тоже веришь, что при помощи этого камня крысы могут стать людьми! — наконец выговорила она. — Вот зачем тебе медальон.
Епископ поднял руку.
— Замолчи! Ты сама не знаешь, что говоришь! Но если ты желаешь понять, что он значит, я не откажу тебе. Может быть, ты имеешь право знать, как дорого оценили твою жизнь. Этот медальон — символ. Это знак договора, намек на утраченное единство, он напоминает нам о высшей, скрытой реальности, которая управляет нашим миром, и он взывает к ней. Кто владеет медальоном — владеет Лестницей, ведущей на Небо, ибо две разъединенные части вечно стремятся слиться в одно. Что для людей — Святые Тайны, то же для крыс — тайна, скрытая в камне о шести лучах…
