Алексей Олейников - Левая рука Бога
«Хорошо сказал, – подумал отец Сергий. – Правильно, ясно».
Улита шевельнулась под его рукой.
– Я не могу упасть, – сказала она.
Отец посмотрел на нее с изумлением, ощущая давний задор, семинарскую закваску.
– И не такие падали, пигалица! Великие святые грешили, и каялись, и снова грешили, а она говорит – не могу упасть. Да ты…
– Я не могу упасть, – перебила она его. – Потому что меня подхватят.
Отец Сергий опешил еще больше.
– Доча, ты о чем?
– О нем, – Улита смотрела синими глазами, свет и тени за ее спиной разлетелись по стене летней кухни, ветер колыхал листы, и отцу Сергию на миг почудилось, будто за Улитой встает прозрачная крылатая фигура… Ветер налетел и умчался прочь, свет и тени легли иначе.
– Об ангеле. Он меня спас.
«Испуг, – подумал настоятель. – И потрясение, она такое пережила, конечно…»
– Ты иди к себе, – ласково сказал он. – Иди отдохни, доча.
Она кивнула, встала. Отец Сергий остался на скамейке, проводил взглядом ее хрупкую фигурку.
Улита шла и не горбилась.
* * *Мама была подозрительно веселая, нажарила картошки, а вдобавок где-то раздобыла кусок свинины, сделала подливку.
Ярослав ковырял вилкой в тарелке и косился на мать, которая ходила по кухне, рассказывала про соседку, бабку Каробчиху, которая сегодня ездила на Центральный рынок и видела такую страшную аварию, гоняют эти молодые и ранние, совсем без тормозов, хорошо, что Ярик у нее хороший мальчик, да и машины у них, слава богу, нет, зачем им машина…
– Хорош… – сказал он наконец.
– Чего? – удивилась мама.
– Говори, чего случилось.
– Да ничего не случилось, – махнула полотенцем мама, но села. Сложила руки на коленях, посмотрела на него так, что у Ярослава заныли зубы.
Что-то будет. Очередная мамина идея об устройстве его будущего, как пить дать. Боится она, что вылетит из гимнасия.
«Мореходка? – гадал Ярик. – Судопочинка? Училище при Суджукском дорожностроительном?»
Елена Андреевна расправила полотенце на столе, торжественно положила руки.
– Письмо сегодня пришло.
– Какое письмо? – не понял Ярослав.
– От него. От папы.
Она выжидательно смотрела на него. Ярик молчал.
– Пишет, что соскучился.
– Ага, соскучился, – Ярослав насадил кусок хлеба на вилку, вытер тарелку. – Кулаки давно не чесал.
– Ярик! – укоризненно сказала Елена Андреевна, перебирая полотенце руками.
– Что Ярик? Разве не так? Ты что, забыла все?!
Мама помолчала, потом сказала с неуверенной надеждой:
– Что было, то прошло. Он пишет, что все по-другому теперь, что изменился.
Ярослав фыркнул.
– Ага, как же. Посидит и не такое напишет.
Мама смотрела не на него, куда-то в сторону, и руки у нее перебирали полотенце, пробегали по шву, складывали и расправляли, складывали и расправляли.
Почему она не смотрит?
– Он через месяц приезжает, – сказала мама.
Ярик застыл с вилкой.
– Ему два года еще сидеть, ты чего?
– УДО дали за примерное поведение, – со скрытой гордостью сообщила Елена Андреевна.
Ярослав отодвинул табурет, встал, отнес тарелку в раковину. Вода едва сочилась, отдавала ржавчиной, он зачерпнул соды, принялся тереть губкой тарелку, смывать, тереть, смывать и тереть.
– Ярик… – робко сказала мама. – Я тебе почитаю, послушай, что он пишет…
Она метнулась в комнату, вернулась с тетрадным листком, густо исписанным зелеными чернилами.
– Очень я скучаю, Леночка, за тобой и за Яриком. Он, наверное, уже вымахал, мужик уже взрослый. Как приеду, махнем с ним на рыбалку, возьмем удочки…
«Удочки…» – с холодным бешенством подумал Ярослав. Он вспомнил руки. Жилистые, загорелые, в расплывшихся синих наколках. Эти руки умели бить, с размаха и коротко, умели сворачивать горло бутылке, много чего умели.
Он отставил тарелку, пошел к выходу. Обулся.
– Ты куда, ночь на дворе? – кинулась следом мама. – Ярик…
Ярослав молча отодвинул ее, вышел в темноту.
…Холодно, ветер дул с перевала. Погода менялась. Он выскочил в одной футболке и сейчас шел быстрым шагом, чтобы согреться. Куда угодно, лишь бы не оставаться дома, с мамой, с ее глупой радостью.
«Счастье подвалило. Папочка вернется…»
Холод забирался под кожу, гнал волну мурашек, холод скручивался в черный узел в животе, и этот узел ничем не развязать, ничего нельзя развязать, ничего не изменить. Он вернется уже через месяц, и все будет по-старому. Мама, синяя, как тень, пьяных мужиков полный дом, и отец…
Ноги вынесли его на угол, под светильник, он повернул в глухой переулок.
В темноте шевельнулся огонек.
– Опа… какие люди.
Из зыбкой мглы на границе светового круга обрисовалась приземистая фигура. Акула поманил пальцем, отступил назад.
– Иди сюда, Ярик, – ласково позвали его. Ярослав обреченно окунулся во тьму.
Саня Мергель сидел на водительском месте в затемненной до смоляного блеска «Ладе».
Ярик мимоходом подумал, что с такой затемненкой его примут на первом же посту. Потом о том, что Саня с баклажанами на своем участке всегда договорится. Мысли в голове крутились, галдели как чайки, ничего понять было нельзя. Тоска и сердце стучит, и в животе черный узел все туже и туже.
– Ну, Ярик, есть что?
Ярослав покачал головой.
– Я так, погулять вышел.
– Что же ты пустой гуляешь? – с сожалением сказал Саня. – Неправильно это, непорядок. Верно, пацаны?
Пацаны поглядывали на Ярослава, поплевывали семечками. В машине гнусавый речитатив начитывал:
«Я родился на участке, я был ровным пацаном
казов, чинов, баклажанов я валил как кабанов,
не боялся ни предъявы, ни острога, ни ножа,
только как-то повстречались твои черные глаза».
Ярослав нерешительно улыбнулся, развел руками.
– Ну вот так.
– Плохо, Ярик, плохо, – вздохнул Мергель. – В следующий раз вдвое отдашь.
Ярослав облизал сухие губы. Холод снаружи, холод внутри.
– Что, пяти алтын мало?
Акула отлепился от машины, подошел. Походка него была смешная, он будто подпрыгивал, как теннисный мячик, налитой упругой злобой до краев.
– Берега потерял?
Он лениво повел плечами, и тут черный узел в животе у Ярика как бы слегка разжался, хлестнул освободившимся концом. Акула опрокинулся назад, скорчился на земле. На Ярика налетели остальные, сбили с ног, от пинка в живот он задохнулся, второй удар по голове – и звезды разлетелись перед глазами, его начали топтать – с толком, сопя, сосредоточенно матерясь.
– Не здесь, – сказал Саня, безучастно наблюдавший с водительского. – Если что на участке найдут, баклажаны сразу просекут. В «Хоровод» двигаем.
Ярика зашвырнули в машину, на пассажирские сиденья, спихнули вниз, в ноги, сами сели сверху, еще несколько раз навесили по ребрам.
– Все, падла, хана тебе, – услышал он голос Акулы, тот шумно харкнул.
На затылке стало мокро, или это кровь остывала, холодила волосы…
Машина тронулась, поехала.
«Закрутила ты с разрядом, позабыла меня ты,
все слова, что мне шептала, все голимые понты».
На Семи ветрах было холодно. С перевала в спину бил сильный ветер, облака ложились на хребет, тянули вниз по склонам длинные туманные языки, облизывали гору.
«Ветер будет, – подумал Аслан. – Бора идет».
На смотровой площадке никого не было, у дороги дремала машина извоза – водитель будет ждать, пока работает счетчик, но это Аслана не волновало. Он любил Семь ветров, они сюда с Жанкой часто приезжали. А за перевалом, на лесном склоне, всегда было где расстелить покрывало.
Темнело, сумерки ложились на светлые склоны и будто бы отделяли цвет белых камней от самих камней, смешивали с тенями. По площадке бегал черный пес на коротких лапах, прихрамывал, нюхал воздух, суетился, наворачивал круги.
Город сверкал внизу, большой, красивый, похожий на человеческое сердце. Аслан вытянул руку, сжал это сердце в ладони.
Как же так вышло? Получается, Жанка себя угробит, красную метку в личное дело заработает, ребенку судьбу искалечит в приюте, так еще и ему прилетит от ПОРБ. Как несовершеннолетнему отцу.
Аслан втянул холодный воздух.
Красная метка – это очень плохо, это неблагонадежен перед народом. С такой меткой его ни в один вуз не возьмут.
А если отец узнает, он не даст сделать аборт. Кроме Аслана, у него больше сыновей нет, три дочери. Такой подарок. Внук.
Заставит жениться. Мужчина ты или нет, Аслан?
– Да пошла ты! – с тоской бросил он псине.
Он запустил в собаку камнем, она молча отскочила, блеснула желтыми глазами – как у кошки.
Город разгорался все ярче, и все темнее становилось вокруг, все темнее становилось внутри.
– Лучше бы его никогда не было, с его ручками и ножками, – выронил он тяжелые, каменные слова.
Водитель заскучал, моргнул светильниками – дескать, долго еще? От ног Аслана протянулась длинная уродливая тень, уперлась в обрыв, в черного пса. Его очертания исказились, вытянулись, и вот уже не пес, а высокий, будто бескостный человек изогнул спину и ухнул вместе со светом с обрыва.
