Дэвид Митчелл - Голодный дом
Я и не подозревал, что маму можно называть по имени. Папа сказал бы, что это новомодное веяние.
– Я не говорил, что она врет. Просто Менухин – всемирно знаменитый скрипач.
Иона выплевывает сливовую косточку в заросли персидских ромашек.
– Даже у всемирно знаменитых скрипачей есть друзья. Тебе сколько лет, Нэйтан? Тринадцать?
– Точно. – Я выплевываю косточку дальше, чем Иона. – А тебе?
– Тоже тринадцать, – отвечает он. – Мой день рождения в октябре.
– А мой – в феврале. – Я старше, хоть и меньше ростом. – А ты в какой школе учишься?
– Я со школой не в ладах, – говорит Иона. – Если так можно выразиться.
Я ничего не понимаю.
– Но дети должны ходить в школу. Так по закону положено.
– С законом я тоже не в ладах. Хочешь еще сливу?
– Спасибо. А как же школьные инспекторы?
Выражение лица Ионы, наверное, называется озадаченным. Миссис Маркони недавно объясняла мне, что такое «озадаченный».
– Какие инспекторы?
Непонятно, почему он этого не знает.
– Ты меня надуваешь, да?
– Зачем мне тебя надувать, – говорит Иона. – Ты же не воздушный шарик.
По-моему, это остроумно, но если бы я такое Гэсу Ингрему заявил, он бы меня на регбийных воротах распял.
– Нет, правда, меня дома учат.
– Ух ты, здóрово! А кто тебя учит? Мама?
– Наш мэтр, – отвечает Иона и смотрит на меня.
У него болючий взгляд, и я отвожу глаза. Мэтр – в приличном обществе так называют учителя.
– А он хороший?
Иона без хвастовства отвечает:
– Чистый гений.
– Ого. Мне прямо завидно, – признаюсь я. – Я школу ненавижу. Ненавижу.
– Да, если не вписаться в систему, жизнь превращается в ад. А твой отец тоже пианист, как мама?
Я с одинаковой силой ненавижу школу и люблю говорить о папе.
– Нет, он в Солсбери живет. Только не в Уилтшире, а в Родезии. Он оттуда родом, из Родезии. Теперь в родезийской армии бойцов обучает. Мальчишки часто про своих родителей байки рассказывают, а я говорю чистую правду: мой папа – снайпер. За сто метров может человеку пулю между глаз всадить. Он мне однажды показывал.
– Он при тебе кому-то пулю между глаз всадил?
– Не кому-то, а манекену. На стрельбище в Олдершоте. У манекена был радужный парик и усики как у Адольфа Гитлера.
В сливовых деревьях воркуют дикие или домашние голуби, по звуку не определишь. И вообще не ясно, это один вид птиц или нет.
– Трудно, наверное, когда отца рядом нет, – говорит Иона.
Я пожимаю плечами. Мама велела про развод не говорить.
– А ты в Африке был? – спрашивает Иона.
– Нет. Папа обещал, что на следующее Рождество я смогу к нему приехать. Я в прошлое Рождество собирался, но папе пришлось срочно обучать солдат. Когда у нас зима, там лето. – Я хочу рассказать Ионе, что мы с папой должны поехать на сафари, но вспоминаю объяснение миссис Маркони: беседа – как пинг-понг, говорить надо по очереди. – А твой отец где работает?
Вот сейчас Иона скажет, что отец у него адмирал, или судья, или еще кто-нибудь важный, но нет.
– Отец умер. Его застрелили. Несчастный случай на охоте. Это очень давно было.
«Вряд ли очень давно», – думаю я, а вслух говорю:
– Ага.
Высокие стебли наперстянки с пурпурными соцветиями колышутся, будто в них кто-то прячется…
…но там никого нет.
– Нэйтан, расскажи о своих кошмарах, – просит Иона.
Мы сидим у пруда на теплых плитах дорожки. Пруд – длинный прямоугольник, с кувшинками и бронзовой статуей Нептуна, сине-зеленой от времени. Пруд больше нашего сада – на самом деле у нас не сад, а вытоптанный двор с сушилкой для белья и мусорными баками. Папино поместье в Родезии спускается к реке, где живут бегемоты. Миссис Маркони всегда напоминает мне: «Сосредоточься на предмете разговора».
– Откуда ты знаешь про кошмары?
– У тебя вид такой… затравленный, – отвечает Иона.
Я швыряю камешек высоко над водой. Он летит по математической дуге.
– А кошмары у тебя из-за шрамов?
Рука машинально тянется к волосам, прикрывает бело-розовые полосы за правым ухом, там, где они больше всего заметны. Камешек с бульком уходит под воду, но брызг не видно. Не буду думать о том, как на меня прыгнул мастиф, как клыки содрали кожу со щеки, будто с жареной курицы, как он таращил глаза и тряс меня, словно куклу, вцепившись зубами мне в челюсть; не буду думать о неделях в больнице, об уколах, о лекарствах, об операциях, о выражениях лиц окружающих; не буду думать, что мастиф поджидает меня всякий раз, когда я засыпаю.
На камышинку перед самым носом садится стрекоза. Крылышки у нее целлофановые.
– Крылышки у нее целлофановые, – говорит Иона.
– Я только что то же самое подумал, – говорю я.
– Что ты подумал? – спрашивает Иона.
Наверное, мне показалось, что он это сказал. От валиума речь стирается, пузыри мыслей лопаются. Я давно это заметил.
В особняке мама играет арпеджио, разминается.
Стрекоза улетела.
– А у тебя кошмары бывают? – спрашиваю я.
– Бывают, – говорит Иона. – Про то, что еда кончится.
– Ложись спать с пачкой печенья, – советую я.
У Ионы зубы прекрасные, ни одной пломбы, как у улыбчивого мальчишки в рекламе зубной пасты «Колгейт».
– Я о другой еде, Нэйтан.
– О какой другой еде? – спрашиваю я.
Морзянка жаворонка слетает с дальних-дальних-дальних звезд.
– О той, которую чем больше ешь, тем больше хочется, – отвечает Иона.
Кусты смазанно колышутся, будто их заштриховывают.
– Понятно, почему ты в нормальную школу не ходишь, – говорю я.
Иона накручивает травинку на большой палец…
…и резко обрывает ее. Пруд исчез, теперь мы сидим под деревом, так что это другая травинка, другой обрывок. Валиум бьется и подрагивает в кончиках пальцев, а солнечный свет – арфист. Листья на подстриженном газоне похожи на крошечные веера.
– Это дерево гинкго, – говорит Иона. – Его полвека назад тогдашние хозяева Слейд-хауса посадили.
Я выкладываю из листьев гинкго очертания африканского континента; от Каира до Йоханнесбурга – фут. Иона лежит на спине, то ли спит, то ли просто глаза закрыл. Он ни разу не спросил меня про футбол, не назвал меня геем, потому что мне нравится классическая музыка. Может быть, все друзья себя так ведут. Наверное, прошло какое-то время, потому что моя Африка закончена. Я не знаю, который час, потому что в прошлое воскресенье разобрал наручные часы, чтобы их улучшить, а когда стал собирать заново, то не смог – почти как Шалтая-Болтая, – какие-то части потерялись. Мама увидела разобранные часы, расплакалась и заперлась у себя в спальне, так что ужинать опять пришлось кукурузными хлопьями. Не знаю, почему она так расстроилась. Часы были старые-престарые, их сделали задолго до моего рождения. Я снимаю листья с того места, где находится озеро Виктория, выкладываю из них Мадагаскар.
– Ух ты! – говорит Иона, подперев голову рукой.
Я не знаю, надо ли благодарить того, кто говорит «ух ты!», и, чтобы не попасть впросак, спрашиваю:
– А тебе не кажется иногда, что ты – совсем другой вид людей, что тебя из особой ДНК в лаборатории слепили, как в «Острове доктора Моро», а потом выпустили, чтобы проверить, получится у тебя притвориться нормальным, как все остальные, или нет?
Из особняка доносятся негромкие аплодисменты.
– Мы с сестрой и так другой вид, – говорит Иона. – Но проверять это незачем. Нас всегда принимают за нормальных людей, мы притворяемся кем вздумается. Хочешь поиграть в «лису и гончих»?
– А мы прошли мимо паба под названием «Лиса и гончие».
– Он там с тридцатых годов существует. И пахнет соответственно. Мы с сестрой игру в его честь назвали. Давай поиграем? Это как догонялки.
– Я и не знал, что у тебя сестра есть.
– Не волнуйся, ты с ней еще встретишься. Так вот, «лиса и гончие» – догонялки. Начинаем с противоположных концов дома, выкрикиваем: «Лиса и гончие, раз-два-три!» – и на счет «три» бежим против часовой стрелки, пока один другого не поймает. Тот, кто поймает, – гончая, а тот, кого поймают, – лиса. Ничего сложного. Ну, побежали?
Если отказаться, Иона назовет меня слабаком или дебилом.
– Ладно. Только правильнее называть игру «лиса и гончая», ведь гончая будет только одна.
Лицо Ионы поочередно принимает два или три выражения, которые мне совершенно непонятны.
– Что ж, Нэйтан, назовем игру «лиса и гончая».
Слейд-хаус высится мрачной громадой. Багряный плющ багрянее обычного. Окна первого этажа высоко над землей, из сада в них не заглянешь. В них отражаются облака и небо.
– Ты оставайся здесь, – говорит Иона у переднего правого угла, – а я сзади дом обойду. А как начнем, беги против часовой стрелки, вон туда.
Иона трусцой пускается вдоль изгороди остролиста у боковой стены. Я жду, пока он доберется до угла, и замечаю, что в ближайшем окне кто-то движется. Я подхожу поближе, всматриваюсь. Какая-то женщина. Наверное, еще одна гостья суаре леди Норы Грэйер или служанка. У нее прическа высоким валиком, как у певиц на старых папиных пластинках; она морщит лоб, медленно открывает и закрывает рот, как аквариумная рыбка, – похоже, раз за разом повторяет какое-то слово. Я не слышу, что она говорит, потому что окно закрыто.
