Евгений Касьяненко - Особая зона
4
Я проснулся ещё затемно, наверное, около четырёх часов утра. Варвара мирно посапывала у меня на плече. Из соснового бора раздавались какие-то странные предрассветные шумы. То ухала сова, то трещала сорока, то долбил дерево дятел. После двух рюмок «конфискованной» водки очень хотелось выйти из дома и покурить на крылечке, но я боялся, что её разбужу, если встану. И стал вспоминать о событиях вчерашнего бурного дня. Мне казалось, что я забыл о чем-то важном, случившемся уже давно. О чем же? Я измучил себя воспоминаниями, но стариковская память (а кто же я еще, как ни старик, в мои 65 лет, хотя и нечаянный…молодожён со вчерашнего дня?) отказывалась работать. Наконец, я не выдержал и выбрался из-под пухового одеяла Вариной кровати. Она, к счастью, не проснулась. И на крыльце, закурив, сразу вспомнил.
Батюшки мои, так вот почему именно меня выбрал президент! Безусловно, в досье, которое подготовили на мою персону президенту, лежала и эта давнишняя статья. Не случайно же в советское время шутники иногда расшифровывали КГБ так: Контора Глубокого Бурения. Нашли статью двадцатипятилетней давности! И президент её читал, хоть ни словом не обмолвился об этом…
Я её опубликовал в «Советской России» на самом финише чертовой горбачевской перестройки, закончившейся крахом страны. В статье шла речь об истории коммун в СССР. Их были сотни, тысячи по всей стране после революции. Коммуны самые разные. От самых маленьких, объединявших две-три семьи на каком-нибудь крохотном хуторе, до гигантских, потом выросших до крупнейших аграрных предприятий страны и даже заводов. (Достаточно вспомнить коммуну Макаренко, превратившуюся из колонии для молодых правонарушителей в завод, выпускавший знаменитый «ФЭД» – лучший фотоаппарат Союза).
Судьба русских коммун удивительна. Многие из них прошли через страшные лишения и голод, когда, впрягшись в соху, на себе пахали поля, делили три картофелины на всю коммуну, держали скот в той же избе, где спали сами. И выстояли.
А потом случилось невероятное. Их стала гробить та самая власть, именем которой все и строилось. Та самая власть, которая десятилетием раньше покупала для них на последние гроши республики американские «Фордзоны», вдруг обернулась для них, коммун и коммунаров, мачехой.
Коллективизация. Для одних сегодня это чудовищный сталинский эксперимент, для других – событие, спасшее нас в войну. И то, и другое верно. Но верно и третье. Коммуны, которые вроде бы были однокоренным производным от коммунистического эксперимента в стране, оказались крайне неудобны новой власти по целому ряду причин. В том числе, как ни странно, и по идеологическим причинам. Многие в коммунах, хотя далеко не все, были настроены прокоммунистически. Советскую власть коммунары поддержали как родную. Но взгляды у них на коммунизм далеко не совпадали с «генеральной линией» ВКП (б). Во-первых, среди коммунаров были не только коммунисты, но и анархисты, сторонники Кропоткина, которые считали государство вообще ненужным и вредным. Во-вторых, в послереволюционной России многие воспринимали коммунизм, как христианское учение, хотя новая власть и открещивалась от религии. Среди коммунаров была масса толстовцев – сторонников учения Льва Толстого, хотя великий писатель еще при жизни от них бежал, как от чумы. Были среди них и религиозные фанатики, скрывавшие под видом коммун различные секты, иногда изуверские, были сексуально озабоченные типы, создававшие в коммунах общность коммунарских жен. И, наконец, в коммуны попала масса всякого рода чудаков, от безобидных мечтателей, воплощавших безумные идеи о вечном двигателе, и вегетарианцев, истощавших себя сыроядением, до, например, нудистов, работавших на полях и фермах в чем мать родила по «идейным» соображениям.
Но все это особой опасности для нового государства не представляло. Скверно было другое – СОБСТВЕННОСТЬ коммун им и принадлежала. Принадлежало то, с чем они пришли в коммуну, принадлежало нажитое, принадлежало подаренное на первых порах государством – бывшие помещичьи усадьбы, помещичий скот, наконец, купленная за рубежом для них Советами техника за золото. А теперь с этим государство никак смириться не могло, потому что, честно говоря, о государстве многие коммуны, превратившиеся в зажиточных хозяйственников, и не думали.
Не могло смириться с этим государство, даже если бы и захотело, даже если бы страну не ждали годы репрессий. Надвигалась война и требовалась полная аккумуляция всех сил. А коммуны, по марксистской терминологии, были мелкотоварным производством. «Доить» их было почти невозможно.
Правда, коммунаров, как «попутчиков» советской власти, в большинстве своем ждала несколько иная судьба, чем врагов народа, мнимых и подлинных. Хотя и среди них тоже были репрессированные, но большинство коммун просто насильно преобразовали в колхозы или совхозы.
И более того. После того, как в хрущевские годы была проведена совершенно глупая, с точки зрения экономического смысла, бюрократическая реорганизация села, когда по пять-десять бывших колхозов и совхозов объединялись в одно хозяйство (крестьянин тем самым окончательно отрывался от местной общины и результатов своего совместного с соседом труда), многие коммуны оставались жить, но …подпольно. Уже в 70-е годы мне некоторые бывшие председатели колхозов-коммун со смехом рассказывали, как вели у себя в колхозе двойную бухгалтерию. По одной, официальной отчетности, они оплачивали труд колхозников по трудодням. По другой, коммунарской, как и полагается, по едокам. Так, по коммунарской логике, одинокая многодетная мать могла получать в пару раз больше, чем «зарабатывала» по советским законам. И что удивительно – весь колхоз об этом знал, работящие мужики знали, что от их пая «отщипывают» кусок малоимущим, но все молчали, как рыбы.
Потом и это подполье стало сходить на нет. Хотя и сегодня – копните поглубже те немногие «капиталистические сельхозкооперативы», что остались на плаву после бурных девяностых – и с удивлением обнаружите, что в основе их лежит она, родная коммуна.
5
За завтраком я напомнил Варе:
– Так и не спросил вчера у тебя – как же образовалась на острове коммуна? Останусь я тут или нет – еще время покажет. Но поручение президента нужно выполнить. И достаточно быстро, хотя сроки он мне не называл.
– Как это ты не останешься? А вчера что обещал? – возмутилась Варя.
– Ну, я хотел сказать: не знаю, – то ли мы с тобой будем жить здесь, то ли уедем в город. У меня там квартира.
– Никуда ты не уедешь. И я тоже. Продашь квартиру и внесешь пай в коммуну.
– Что, пай вносить обязательно?
– А ты, случаем, не жлоб? – взвилась она. – За денежки испугался? Не бойся, вносить не обязательно. Многие без паев тут живут. А если внесешь, то они тебе и вернутся, если лыжи навострить соберешься. С процентами.
– Успокойся, Варя. Это же что такое – наш первый семейный скандал? – я рассмеялся. – Ведь пока я даже толком не решил, где работать буду. В коммуне или у тебя. Ты же сама сказала, что командир части предлагает тебе взять в штат помощника.
– Помощницу, точнее. Что тебе тут делать-то? Я сама со всем хозяйством управляюсь. Да и стыдно как-то будет перед коммунарами, с помощничком-то. Ребята там по 12 часов вкалывают.
– Ничего себе, – я присвистнул. – По двенадцать часов? Хороша коммуна. И ты меня, пенсионера, отсюда выгоняешь? Туда, на каторжный труд?
– Никто тебя отсюда не выгоняет. Подушку в хозяйкиной спальне ты уже заработал, – она заливчато рассмеялась. – Просто я подумала: а интересно ли тебе, с двумя высшими образованиями, будет здесь в огороде копаться и полы вместо бабы мыть. Да и вообще – с чего ты решил, что в коммуне вкалывают как проклятые?
– Ну, вообще-то труд на земле облагораживает, полезный. Но…
Варя, как вчера, начала громко хохотать:
– «На земле… Облагораживает..». А чего же тогда я, кандидат сельскохозяйственных наук, здесь, в гостинице, делаю? Копалась бы в земле, как все. Да вот фронта работ нет.
– То есть как – нет?
– Ты, небось, решил, что на острове сельскохозяйственная коммуна? Ну да, виноградник у нас есть, и теплицы, и птичник, и еще многое чего. Только вот ребята в очередь стоят, чтобы на земле поработать. Им это в охотку, для многих сотен… И поселок благоустраивать, и коммуналку. Только вот такой приятной работы для многих нет
– Для сотен? А сколько же здесь людей?
– Более двух тысяч. И еще полсотни военных на станции.
– Но тогда, извини, дорогая, ведь такой ораве нужно что-то жрать?
Моя «молодая» шестидесятилетняя жена пожала плечами:
– Меньшую часть сами выращиваем, что, конечно, плохо, надо бы все. А примерно две трети продуктов покупают в городах, в сетевых магазинах, наши снабженцы. Вернее, не снабженцы, а очередная дежурная смена, занятая хозяйственной работой.
– Понятно. Но деньги-то отколь берутся?
