Хольм ван Зайчик - Дело незалежных дервишей
— Милая Стася, — Баг наклонился над столом, — ты не сердись на меня и не обижайся, пожалуйста, но я вынужден немедленно тебя покинуть.
— Как же… — начала было Стася, в очередной раз очаровательно подняв брови.
— Я знаю, с моей стороны это совершенно несообразно, — продолжал Баг, на несколько мгновений все же завладев ее рукой. — Но это дело чрезвычайной важности, понимаешь? Мне просто необходимо… — Чувствуя себя самым пренеприятным образом, он выпустил покорную девичью ладонь, встал, добыл из бумажника несколько лянов и, торопливо кинув их на скатерть, придавил палочками. — Я знаю, я порчу тебе прекрасный вечер, и я сам не рад тому, что вынужден вот так уйти, но…
Стася озадаченно глядела на Бага и молчала.
— Я тебе завтра же напишу, — сказал ей Баг и поспешил вослед спускающейся по лестнице подозрительной четверке.
Богдан Рухович Оуянцев-Сю
Харчевня «Алаверды»,
7 день восьмого месяца, первица,
вечер
Сюрприз, накануне обещанный Жанной, оказался печальным. А началось все так славно…
Жанна обещала познакомить Богдана с позавчера приехавшим из Бордо другом ее научного руководителя, французским профессором. Он – знаменитый в западном мире философ и историк, видный гуманист, член Европарламента, восторженно рассказывала она. Зовут его Глюксман Кова-Леви. Мой шеф, узнав, что Глюксман едет в Ордусь, порекомендовал ему связаться со мной, чтобы я помогла на первых порах и как-то ввела в здешнюю жизнь. Ведь я уже стала такой замечательной специалисткой, говорю совершенно свободно, и вообще – сделалась будто коренная ордусянка. Правда? -- Правда, родная… -- Только ты так уж сразу не говори ему, что я твоя младшая жена. Он, наверное, не сможет в одночасье понять здешнего своеобразия. А меня не поймет и подавно; я и сама-то уже не очень себя понимаю. Не скажешь, хорошо? -- Хорошо, родная, не скажу… -- Я ему немножко помогу адаптироваться, сведу с интересными людьми. Для начала – с тобой.
Если Жанночка хочет познакомить его с членом Европарламента – найдем, о чем поговорить даже с членом Европарламента, так думал Богдан. Странное у профессора имя. Если перевести на ордусский, получится – «человек иллюзий»… Специально это, или просто случайно совпало, а те, кто в свое время крестил младенца, имели в виду нечто совсем иное?
Они с Жанной нарочно выбрали самую экзотичную из известных им обоим харчевен. Заказали маринованных трепангов из озера Рица, стэйк черноморского катрана и острый горийский салат из капусты с красным перцем, не уступавший по богатству взрывного вкуса лучшим сычуаньским аналогам[6]; когда страстный кулинар-экспериментатор отец Иосиф, отказавшийся ради кулинарии даже от стези священнослужителя, впервые поднес свой салат для дворцовой трапезы, правивший в ту пору дед нынешнего великого князя Боголеп Четвертый, попробовав, долго и проникновенно запивал его всеми напитками, до коих сумел вовремя дотянуться, а потом, с наслаждением причмокнув, восхищенно сказал: «Сей повар будет готовить острые блюда!» — и не ошибся. Гостеприимный Ябан-ага, заранее предупрежденный Богданом, расстарался на славу.
В ожидании профессора Жанночка и Богдан мило болтали о том, о сем, но минут за пятнадцать до урочного времени, когда молодица должна была выйти на крылечко – так они с Кова-Леви договорились – и встретить дорогого гостя, она посерьезнела и положила нежные пальчики на руку мужа.
— Я должна тебе кое-что сказать…
Сердце Богдана упало. Если женщина начинает фразу подобным образом, можно ждать чего угодно. И все равно, какой неприятности ни жди – окажется, что следовало ждать втрое худшей.
— Я слушаю, — ответил Богдан.
— Ты только не пойми меня так, что я хочу с тобой расстаться. Наоборот. Из трех месяцев нашего брака прошло уже чуть ли не полтора, и… — Она осеклась, потом перевела дыхание. В последние дни ее все пуще грызла злая обида на Богдана за этот трехмесячный срок; какая разница, что он был назначен из-за нее же самой, ведь именно Жанна сказала: через три месяца ей возвращаться в Сорбонну. Но почему Богдан до сих пор не предложил ей… как у них тут это делается? Хотя бы продлить! Она бы, конечно, еще десять раз подумала, и уж конечно попросила бы отложить подобные разговоры до возвращения Фирузе, обсуждать будущее семьи в отсутствие старшей жены – нечестно; но – почему он ей не предложил? Он совсем ее не любит!
«Ну, ладно, — подумала она, поняв, что муж не нарушит молчания. Спокойный такой, ровный и прохладный, будто она у него не вторая, а двадцать вторая. — Тогда так тому и быть».
— Кова-Леви приехал в Ордусь с важной научной целью, — проговорила она. — Он обнаружил в одной из старых монастырских библиотек обрывки свитка с указанием на то, что где-то у нас…
Она вспыхнула, поняв, что сама того не желая, проговорилась. «У нас», — сказала она. Сказала явно об Ордуси. Богдан благоговейно обмер, не в силах поверить. Но Жанна, отведя взгляд, с независимым видом поправилась:
— …У вас, где-то в провинции, он может найти подтверждение своей старой гипотезе. Сегодня, я надеюсь, он объяснит подробнее. Но он хочет, чтобы туда, в вашу глубинку, я поехала вместе с ним. Он прекрасно знает старославянский язык, но говорить на современном почти не может, и совсем не ориентируется в здешней жизни! Это продлится не более трех дней. Он сам вовсе не жаждет здесь задерживаться, слишком уж милы ему привычные условия, европейские, — но в то же время он фанатик истины… — Она сделала паузу. Подождала.
Богдан, уже понимая, к чему клонится дело, подавленно молчал.
— Ты отпустишь меня на три дня? — спросила Жанна. В ее голосе прозвучал вызов.
Стало тихо. Лишь приглушенные звуки пипа[7], медленно, с невыразимой печалью наигрывавшей лезгинку, мягко лились из стилизованных под сидящих львов колонок, подчеркивая тишину.
Богдан тяжело вздохнул. Поправил очки.
— Конечно, отпущу, — сказал он. И добавил после паузы: — Но мне будет не хватать тебя.
Богдан помолчал, собираясь с мыслями. Удар был слишком внезапным. Но следовало принять его мужественно и не огорчать Жанну изъявлением своей скорби – ведь она все равно должна ехать, ей для дела нужно. И он принужденно улыбнулся:
— Как я буду без твоего лукового супа…
«Вот и все, что его волнует!» — с горечью подумала Жанна. У нее едва слезы не навернулись на глаза. Но показать свою боль было нельзя. Она громко засмеялась.
— Пока ты был в Управлении, я сготовила тебе во-от такую кастрюлю! Самую большую, какая нашлась в доме!
Богдан через силу ответил ей в тон:
— Ну, тогда три дня я как-нибудь стерплю.
Помедлив мгновение, она вскочила и торопливо прошла к выходу из харчевни, потом поднялась по крутым ступенькам и исчезла снаружи – только жалобно прозвенели колокольцы над дверью; точь-в-точь как в тот вечер, когда заведение Ябан-аги осчастливила тайным посещением принцесса Чжу.
Ябан-ага перегнулся через стойку и негромко, понимающе спросил:
— Подавать?
— Когда войдут, — ответил Богдан.
Они вошли.
«Человек иллюзий» был человек как человек: слегка вытянутое лицо, слегка оттопыренные уши, очки на пол-лица. Средних лет, но вполне подтянутый и моложавый; и очень галантный. Конечно, и по одежде, и по манерам сразу можно было узнать в нем гокэ, но взгляд у него был доброжелательный, улыбка – вполне естественная, костюм – отнюдь не вычурный. Он с удовольствием ворковал с Жанной на их по-своему красивом наречии, и она ему с удовольствием отвечала; и Богдан со смутным чувством не столько ревности, сколько невосполнимой утраты понял, что не понимает практически ни слова. А Жанне встретить соотечественника и говорить на родном ей с детства языке, похоже, до смерти приятно; и всегда будет так.
Впрочем, разве может быть иначе? Разве можно обижаться на ребенка, который свою маму любит больше, нежели чужую? Это нормально; вот если бы оказалось наоборот, детские психологи наверняка пришли бы в ужас. Ведь еще наш Учитель Конфуций говорил: «Всякий феникс славит ветви того утуна[8], на коем свил гнездо». Разве можно обижаться на человека, которому родной язык милее и слаще чужого? Подобная обида так же несообразна, как если бы младшая жена вдруг принялась ревновать мужа к старшей…
«Жанна уедет насовсем», — понял Богдан, церемонно вставая.
Они обменялись с месье Кова-Леви вполне дружелюбным европейским рукопожатием. Поджарый француз приветливо улыбнулся. Потом кинул любопытный взгляд на неизменно пребывающего в харчевне йога Алексея Гарудина и на стоящую перед ним кружку с пивом, — но ничего не сказал.
— Профессор говорит, что очень рад познакомиться с моим другом, о коем он слышал столько лестного, — перевела Жанна, — и выражает восхищение той истинно ордусской атмосферой, которую он сразу ощутил в этом заведении. Оно очень напоминает ему средневековый пиратский кабак где-нибудь на Антильских островах.
