Урсула Ле Гуин - Глоток воздуха
— Не надо, не надо, щекотно! — слабо сопротивлялась Элла.
— Ам! — жарко выдохнула Энн у нее за ухом.
— Прекрати!
Наконец Энн удалилась в ванную. Стоя под душем и наслаждаясь плеском воды, теплым паром и горячими струями, бегущими по телу, она и не думала торопиться. Потом совершенно голая вышла в коридор, но, услышав мужской голос, тут же юркнула обратно и заперлась на задвижку. Выждав минуты две, она снова чуть приоткрыла дверь и прислушалась. Мать и гость уже прошли туда, где стояли канны. Энн выскользнула из ванной и бросилась по коридору в свою комнату. Натянула трусики и бесформенное трикотажное платье, которое, приятно скользнув по чистой коже, скрыло во всепрощающей глубине складок ее округлившийся живот. Затем она высушила волосы феном, слегка взбивая их пальцами, подкрасила губы, но тут же стерла помаду; потом, взглянув на себя в большое зеркало, степенно двинулась босиком по коридору, миновала вазу с каннами и вышла из гостиной на маленькую, вымощенную плиткой террасу.
Стивен Сэндис, одетый в классную куртку из серой джинсы и белую рубашку без галстука, встал и крепко пожал ей руку. Улыбка у него была по-американски белозубой, но не слишком. В темных волосах красиво поблескивала седина. Аккуратно подстриженный, загорелый, спортивный, отмечала Энн, около пятидесяти, рот довольно жесткий, но губы не поджаты — в общем, «у нас все под контролем». Круто, но не то чтобы очень. В общем, сойдет. В добрый путь, мамуля! И облейся с ног до головы этим «Жарден де Биг Отель»! Энн подмигнула матери. А Элла, сидевшая нога на ногу, попросила ее:
— Я забыла прихватить лимонад, милая. Если хочешь, он там, в холодильнике. — Элла, видимо, была последним человеком в этой Западной Индустриальной Гегемонии, которая все еще употребляла слова «холодильник», «канапе» и сидела вот так, изящно положив ногу на ногу. Когда Энн вернулась со стаканом лимонада, Стивен что-то рассказывал. Она уселась в белое плетеное кресло. Тихонько, как и подобает хорошей девочке. Сидела и маленькими глотками пила лимонад. Они приканчивали уже по второй «Маргарите». Голос у Стивена был тихий, с какой-то легкой картавостью или хрипотцой, очень сексуальный голос и одновременно добрый. Ладно, пей свой лимонад, будь хорошей девочкой, а потом потихоньку улизни. А куда улизнуть-то? Наслаждаться теликом в спальне? Вот уж дерьмо! Ничего, потерпи, день ведь прошел совсем неплохо. Продолжай играть в салки в «Багатель Гарденз». Эй, а ну-ка попробуй, поймай меня! Так, что это он там говорит о своем сыне?
— Ну что ж, — сказал гость и тяжело вздохнул — прямо-таки из глубины души. Не вздох, а какой-то протяжный стон. Потом он поднял на Эллу глаза и улыбнулся — суховато, чуть настороженно, в общем, в полном соответствии с последовавшими за этим словами: — Неужели ты действительно хочешь все это услышать?
Господи, неужели же она ответит: нет, не хочу?
— Да, хочу, — сказала Элла.
— Но это, честно говоря, история довольно долгая и весьма скучная. Ведь юридические баталии обычно крайне скучны. И ничуть не похожи на батальные сцены из голливудских фильмов, которые снимают в бывших королевских покоях. Короче говоря, когда мы с Мэри развелись, я был так зол и так… растерялся — нет, правда, растерялся, — что чересчур быстро согласился на некие условия. В общем, мне помогли прийти к выводу о том, что она не способна воспитывать моего сына. И теперь мы пребываем в состоянии классической войны по поводу опеки. Честно признаюсь, я бы ее даже прав на свидания с сыном лишил, но в случае необходимости готов пойти и на компромисс. Судьи, разумеется, на стороне матери. Но я намерен выиграть дело. И я его выиграю. У меня очень хорошие адвокаты. Если б еще процесс шел побыстрее… Я крайне болезненно воспринимаю эти бесконечные задержки, отсрочки и повторные процедуры. Даже после одного дня, проведенного мальчиком в обществе матери, его приходится приводить в чувство. Это как болезнь, от которой есть лекарство, и лекарство это у меня имеется. Но мальчика мне не отдают, и я не могу нормально начать лечение.
Вот это да! — думала Энн. До чего убедительно и спокойно он говорит! А как уверенно! Она искоса поглядывала на Стивена Сэндиса, стараясь получше рассмотреть его лицо. Что ж, лицо ничего себе, довольно привлекательное, строгое, доброе и печальное, как у самого Господа Бога. Неужели он действительно так уверен в себе? И неужели он действительно так уж прав?
— А что… она сильно пьет? — растерявшись, спросила Элла несколько неуверенным тоном и поставила свой стакан на столик.
— Пьет, но алкоголичкой пока не стала, — ответил Стивен, как всегда спокойно, не повышая голоса. И заглянул в свой стакан с «Маргаритой», где лед почти совсем растаял. — Видишь ли, мне неприятно говорить так о ней. Мы ведь были женаты целых одиннадцать лет. И жили временами очень даже неплохо.
— Да, конечно, я понимаю, — еще больше смутившись, сочувственно прошептала Элла, уверенная, что под его спокойным тоном скрывается боль. Но Энн отчего-то казалось, что он отнюдь не испытывает ни боли, ни смущения.
— Однако… — начал он и тут же оборвал себя. — Ладно, бог с ними. Бог, он все видит! Работы у нее нет, есть только какая-то кредитная карточка… И я понятия не имею, куда поступают мои отчисления на содержание ребенка. За последние два года Тодд сменил три школы. Вечный беспорядок во всем! Этакая богема… Но если бы только это! Увы! Самое главное — мой сын постоянно становится свидетелем абсолютно аморального образа жизни.
Энн просто в ужас пришла. Такого она никак не ожидала. Долги, грязь, беспорядок, это еще куда ни шло, но аморальность, распущенность… Значит, и ее ребенок станет свидетелем этого… аморального образа жизни? Голенький, мягкий, беспомощный — и уже станет свидетелем? И она сама будет тому причиной, всего лишь родив его на свет. Уже просто потому, что она — его мать, она сделает его свидетелем этой грязной среды, этого беспорядочного, аморального образа жизни женщины, своей собственной жизни. И его отец, конечно же, явится из Риверсайда с судебным постановлением, напечатанным на чистом белом листе. И ребенка, разумеется, заберут от нее и поместят в приют. И она никогда больше его не увидит. У нее не будет права видеть своего ребенка. У нее не будет права даже родить его. Он будет мертворожденным, он умрет от аморального образа жизни еще до того, как она сможет сделать его свидетелем этого образа жизни.
Элла сидела потупившись, поджав губы. Стивен только что произнес некое слово, которое все объясняло. А Энн задумалась и не расслышала. Неужели это было слово «женщина»?
— Ты же понимаешь, почему я не могу оставить мальчика там, — говорил Стивен; хоть он и не корчился от боли, но явно эту боль испытывал, в том не было никаких сомнений; у него даже пальцы побелели, вцепившись в подлокотник садового кресла.
Элла согласно покивала.
— А друзья этой… женщины? Неужели они все… такие же? Неужели они этим гордятся?
Энн прямо-таки перед собой увидела чудовищный полк ее друзей.
А Стивен, подкрепляя свои слова короткими резкими кивками, страстно заговорил:
— Да, все! И мальчик один — в таком окружении! Среди этих страшных людей. А ведь ему всего восемь! И он такой хороший! Характер прямой, как стрела. Нет, я просто не могу! Не могу больше выносить это. Не могу постоянно думать, как он там. Среди них. Чему он у них учится. Гадости этой…
Каждое предложение его отрывистой речи прошивало Энн насквозь, точно пулеметная очередь. Она поставила свой стакан с лимонадом прямо на плитки пола, тихонько встала и попыталась ускользнуть от них, из этого их «Маргаритавиля» — с неясной улыбкой на устах, истекая кровью, дурной кровью после целых девяти месяцев задержки, которая теперь хлестала из всех дыр, пробитых в ней его пулеметными очередями. За спиной она слышала голос матери, которая говорила этому типу что-то утешительное; потом вдруг мать громко окликнула ее: «Энн!» — и в ее голосе, ставшем вдруг пронзительным и каким-то надломленным, послышались слезы.
— Я через минуту вернусь, мам.
Проходя мимо канн, пылавших в сумерках огнем, она снова услышала голос Эллы:
— Энн взяла в колледже академический отпуск на год. У нее пять месяцев беременности. — Она говорила каким-то странным тоном — то ли предупреждала, то ли хвасталась. Выставляла себя напоказ.
Энн прошла в ванную. Тогда, приняв душ, она просто бросила на пол свои трусики, шорты, майку, а ведь этот тип непременно зайдет пописать перед уходом и увидит на полу разбросанные грязные вещи; а потом, наверное, зайдет и ее мать, которая просто умрет от стыда. Энн собрала свои вещички. Те дырки от его пулеметных очередей уже почти затянулись благодаря голосу матери. Кровь сублимировалась и превратилась в слезы. Энн немного поплакала, засовывая грязное белье и мокрые полотенца в корзину; она плакала с благодарностью и облегчением. Потом она умылась, взяла флакон с духами «Jardins de Bagatelle», духами своей матери-тигрицы, и слегка подушила руки и лицо, чтобы подольше чувствовать их запах.
