Фиона Хиггинс - Черная книга секретов
Однако ростовщики знали свое дело и не принимали в заклад все подряд. Да и платил ростовщик обычно мало, но если клиенты начинали ворчать и винить ростовщика в жульничестве, тот холодно говорил: «Тут вам не благотворительная лавочка. Или берите, или проваливайте».
Как правило, клиентам ничего не оставалось, как взять предложенные ростовщиком гроши — ведь выбора у них не было. Конечно, заложенную вещь можно было выкупить, но только платить за выкуп приходилось уже больше. Вот так ростовщики и зарабатывали свое богатство, наживаясь на бедняках.
И только Амбарт Джеллико не походил на своих собратьев-ростовщиков. Начать с того, что лавка его располагалась не на виду, а в глухом закоулке — в тупике Закладной улицы. Если не знаешь, где искать, нипочем его заведение не найдешь. Сам-то я впервые попал к мистеру Джеллико, когда искал не лавку ростовщика, а убежище — от матери с отцом спрятаться. Закладная улица оказалась такой узкой, что даже мне приходилось протискиваться по ней бочком. Где-то вверху серела полоска грязного городского неба. Сначала я подумал, что лавочка заперта, но потом, когда ткнулся в дверь, она распахнулась. Хозяин стоял за прилавком, но меня в упор не увидел — он вроде как грезил наяву.
Я кашлянул — мол, тут я.
— Простите, — сказал хозяин и заморгал, словно спросонья. — Чем могу служить, юноша?
За весь день я впервые услышал такие приветливые речи. В тот раз я сбыл мистеру Джеллико колечко, которое стырил у одной дамы — прямо с пальца снял. Я так умею: они, бывало, засмотрятся, как я жалостное лицо делаю, а я тем временем знай обирай с них часы, кошелек и все прочее, что подвернется. У мистера Джеллико при виде кольца глаза на лоб полезли.
— Матушкино, конечно? — спросил он, но на ответе не настаивал.
На вид мистер Джеллико был бедняк бедняком, ничуть не лучше, чем его посетители. Носил он обычно одежду, которую никто не выкупал из заклада, но и приобретать никто не желал. Сам бледный, что твое тесто, — солнца-то он целыми днями не видел. Ногти длинные и обычно черные, лицо морщинистое, заросшее седой щетиной. Почему-то на кончике носа у него всегда висела капля, время от времени он промокал нос красным носовым платком, который держал в жилетном кармане. В тот первый день я выручил у него за кольцо целый шиллинг, поэтому вскоре наведался вновь, со свежей добычей, и получил еще шиллинг. Ну а уж потом я к нему забегал, как только представлялась возможность.
Уж не знаю, зарабатывал ли мистер Джеллико своим делом; похоже, что не особенно. Народ у него в лавке не толпился, а грязная витрина обычно пустовала. Как-то раз я увидел в витрине каравай.
— Барышня принесла, — растолковал мне мистер Джеллико. — Заложила хлеб в обмен на горшок. В горшке она сварит мясо, завтра придет и заложит горшок, а хлеб заберет. Хлеб, конечно, к завтрашнему дню малость зачерствеет, но в воде отмочить можно.
Вот такой ростовщик был мистер Джеллико!
Не знаю, отчего он меня пожалел — именно меня, а не какого другого мальчишку с улицы, их же в Городе — как мышей. Но на такую доброту жаловаться грех. Я рассказал мистеру Джеллико про мамашу с папашей, все как есть, — что им на меня начхать, что только колотушки и попреки от них и вижу. Сколько раз бывало: на улице холод, домой идти страшно, вот я и отправлялся к мистеру Джеллико. А он всегда пустит у очага погреться, чаю нальет, хлеба даст. Потом стал меня учить считать, читать и писать. Даст старую квитанцию и велит писать на обороте. И пока у меня разборчиво не выйдет, он не отступается. Читать и писать я учился по книгам, которые мне давал мистер Джеллико. Иной раз мне говорят, что у меня стиль сухой. Это потому, что книги он давал мне умные, все про войну, про историю, про великих мыслителей. Шуток там что-то не попадалось.
В уплату за уроки я исполнял всякие поручения. Сначала ценники писал, а потом, когда почерк мой сделался получше, мистер Джеллико допустил меня выписывать закладные и все такое. Посетителей было маловато, но мистер Джеллико любил поболтать, и потому с каждым, кто придет, он сначала потолкует, а уж потом закладную выписывает.
Я, бывало, целыми днями сидел у мистера Джеллико в лавочке, помогал ему, а мать с отцом об этом и знать не знали. Сам я рассудил, что лучше им не говорить — еще потребуют, чтобы я обокрал хозяина, чего доброго. Не то что случая не подворачивалось его обокрасть, еще как подворачивался, но я не мог. Вот папашу с мамашей сколько раз обдирал, а мистера Джеллико — рука не поднималась. Это ведь выходило предательство.
Честно сказать, я бы к нему с радостью ходил хоть каждый день, только не всегда удавалось застать его в лавке. Первый раз, когда я увидел, что дверь заперта, решил: ну все, уехал мистер Джеллико. Я еще удивился, что он со мной не попрощался, хотя к тому времени понимал: от людей хорошего не жди. Но прошло несколько дней, и хозяин вернулся. Где был, куда ездил — не рассказал, а я так обрадовался, что и расспрашивать не стал.
Вот так оно все и шло с полгода, пока мамаша с папашей не запродали меня зубодеру и я не пустился в бега. А теперь, пристроившись на полу в доме у Джо Заббиду, я жалел, что не простился с мистером Амбартом Джеллико. Увидимся ли мы еще? Вряд ли.
Я потому и обрадовался, что Джо Заббиду тоже оказался ростовщиком. Конечно, мистера Джеллико он не напоминал, но все-таки одной профессии люди, как-то спокойнее. Тем более тут не Город. Тогда мне казалось, что все наперед ясно — и с мистером Заббиду, и с деревушкой Пагус-Парвус. Но я еще не знал, чем занимаются ростовщики, которые берут в заклад секреты.
Глава шестая
Лавка открывается
В самом деле, деревушка Пагус-Парвус нимало не походила на Город. Она лепилась на склоне горы, в краю, название которого менялось столько раз, что никто уже и не помнил, как эта местность называлась изначально. Вся деревушка состояла из одной-единственной улицы, мощенной булыжником и застроенной вперемежку жилыми домами и лавками. По виду постройки напоминали лондонские, какие были там в эпоху Великого Пожара. Первые и вторые этажи домов нависали над улицей (а у богача Иеремии Гадсона над улицей нависал и третий этаж с четвертым). Временами дома на противоположных сторонах улицы почти соприкасались. Окна, маленькие, в свинцовых переплетах, тоже не особенно пропускали свет. Наружные стены домов были крест-накрест перечеркнуты балками. Вследствие того что деревушка стояла на склоне горы, дома со временем покосились и покривились, а некоторые осели в землю. Казалось, толкни один — остальные тут же повалятся как подкошенные.
Как мы уже говорили, единственная улица поднималась в гору и упиралась в церковь, куда местные жители заглядывали только на крестины или на похороны. Уход из этого мира и появление на свет считались событиями, достойными внимания; в остальное же время обитатели деревушки не испытывали потребности ходить в церковь. Здешнего священника, преподобного Стирлинга Левиафанта, такое положение дел целиком и полностью устраивало. Этот пастырь не гонялся за овцами своего стада, но предоставлял им идти каждой своим путем, как кому заблагорассудится.
Кроме того, подъем в гору и впрямь был непомерно крут.
И все же, несмотря на это обстоятельство, а также на снегопад, утром следующего дня возле бывшей шляпной лавки собралась изрядная толпа. Солнце еще не успело показаться из-за облаков, как по деревне прокатился слух, что вместо шляпника в крайнем доме поселился новый обитатель. И местные жители один за другим, пыхтя и отдуваясь, потянулись в гору — собственными глазами убедиться, что слух верен. Действительно, в доме кто-то поселился. Окна, еще вчера мутные, отмыли до блеска, но вот незадача: стекло в витрине было кривое, поэтому, чтобы рассмотреть, что же в ней выложено, приходилось прижимать нос к самому стеклу. Именно это и проделывали изнемогавшие любопытные.
— Что тут теперь, лавка старьевщика? — поинтересовался один из них.
Уместный вопрос, поскольку все содержимое сака, накануне выгруженное хозяином (за вычетом еды и питья), было разложено в витрине и снабжено ценниками. Без ценника осталась лишь деревянная нога, прислоненная в углу.
— Зверями он торгует, — предположил другой любопытный.
Пеструю лягушку в ее стеклянном обиталище, водруженном на прилавок, было хорошо видно даже снаружи, сквозь кривое стекло. При дневном свете она положительно приковывала к себе взгляд: лягушачья шкурка блестела и переливалась алым, зеленым и желтым крапом. В местных прудах водились только самые заурядные лягушки, и ничего подобного тут отродясь не видывали. К тому же у этой удивительной лягушки и лапки были необыкновенные: не перепончатые, а вроде как с длинными пальцами — тонкими и узловатыми. И как она плавала, оставалось загадкой.
