Карен Томпсон Уокер - Век чудес
— Кажется, сдвинулось чуть-чуть, — сказала я, щурясь. — Точно, идет вниз.
По всей улице открывались двери гаражей. Показались легковушки и внедорожники, потрепанные от частой перевозки вещей, детей и собак. Многие соседи вышли во двор и теперь стояли, скрестив руки. Все глядели на небо, будто ждали начала салюта.
— Не смотри прямо на солнце, — сказала мама, которая сидела на крыльце рядом со мной. — Глаза испортишь.
Она вскрыла упаковку пальчиковых батареек, найденных в ящике комода. На цементном полу лежали три фонарика — наш мини-арсенал для борьбы с темнотой. Хотя солнце стояло еще высоко, маму обуревал страх перед необычно долгой ночью.
Далеко в конце улицы я заметила свою подругу детства Гэбби, которая в одиночестве устроилась на крыше. Мы стали редко видеться с тех пор, как родители перевели ее в частную школу в соседнем городке. Как и обычно, она была одета во все черное. Ее крашеные волосы темнели на фоне неба.
— И зачем она так покрасилась? — удивилась мама.
— Понятия не имею, — ответила я. Гэбби сидела довольно далеко, но я все-таки разглядела в каждом ее ухе по три сережки. — Наверное, просто захотелось.
Рядом гудел радиоприемник. Медленно тянулись минуты. По радио обсуждали «проблему урожая». Я так и не поняла, родился ли этот термин в тот день или уже имел свою давнюю забытую историю и упоминался в соответствующих разделах учебников. Новый вопрос, требующий нового ответа, звучал так: долго ли просуществуют сельскохозяйственные культуры без света?
Мама один за другим проверила фонарики, направляя их луч себе на ладонь. Она заменила старые батарейки на новые, словно перезарядила ружья.
— Не понимаю, почему твой отец до сих пор не позвонил.
Мама вынесла на крыльцо беспроводной телефон, но он безмолвствовал. Потом сделала несколько маленьких бесшумных глотков из стакана. Помню, как в нем позвякивал лед, а вода капала с краев, оставляя на цементном полу странные узоры.
Конечно, панике поддались не все. Моя учительница музыки Сильвия, жившая через дорогу, продолжала работать в саду, как ни в чем не бывало. Сперва она ползала по земле на четвереньках, и в руках у нее сверкали садовые ножницы. Затем она отправилась на прогулку по кварталу. Сабо постукивали по тротуару, рыжие пряди выбились из наскоро заплетенной косы.
— Привет, Джулия, — сказала она, дойдя до нашего двора, и улыбнулась маме, но так и не назвала ее по имени. Они были ровесницами, но Сильвия почему-то выглядела моложе.
— Кажется, ты не особенно переживаешь, — заметила мама.
— Que sera sera, — вздохнула Сильвия. — Я всегда так говорю. Будь, что будет.
Я любила Сильвию, хотя знала, что маме она не нравится. Она казалась мне красивой и прикольной, и от нее вкусно пахло. Ее тонкие, длинные, словно ветви эвкалипта, руки и ноги постоянно были украшены массивными браслетами с бирюзой. Но перед уроком игры на фортепиано она всегда снимала их, чтобы лучше чувствовать единение с клавишами. Она даже разувалась перед тем, как сесть за инструмент.
— Хотя, возможно, у меня просто помутнение рассудка, — добавила Сильвия. — Я сейчас в середине очищения.
— Какого очищения? — заинтересовалась я.
— Поста, — ответила она и наклонилась ко мне, чтобы объяснить. Я заметила, как мама отодвигает фонарики подальше за спину. Кажется, ей стало стыдно за свой страх. — Никакой еды и алкоголя, только вода. В течение трех дней. Уверена, что твоя мама тоже так делает.
Мама покачала головой:
— Нет, я таким не занимаюсь.
Теперь уже мне стало неловко за покрытый испариной стакан, который стоял у мамы за спиной. На минуту воцарилось молчание.
— Как бы там ни было, все происходящее — не повод прекращать занятия, Джулия. Увидимся в среду, — добавила Сильвия перед уходом.
Несколько следующих дней Сильвия, надев панаму, так же невозмутимо подрезала розы и пропалывала сорняки.
— Знаешь, такая худоба вредна для здоровья, — заметила мама, когда Сильвия вернулась в свои садовые владения. Мамин гардероб был переполнен платьями на размер меньше, чем нужно. Упакованные в пластик, они ждали дня, когда мама сбросит несколько килограммов, расстраивающих ее уже много лет. — У нее все кости можно пересчитать.
Что ж, это была правда.
— Смотри, фонари зажглись! — воскликнула я.
Фонари включались автоматически с наступлением темноты. Но в тот день солнце еще сияло.
Я представила людей, живущих на другой стороне планеты, в Индии и в Китае. Они толпились во мраке и тоже ждали — только, в отличие от нас, не заката, а рассвета.
— Мог бы хоть сообщить, что добрался до работы, — проворчала мама.
Она снова набрала номер, подождала несколько гудков и положила трубку.
Однажды я ездила к папе на работу. При мне ничего особенного там не произошло. Беременные лежали в кроватях, смотрели телевизор и все время что-то жевали. Отец задавал им вопросы и проверял графики. Будущие папаши кружили поблизости.
— Я же просила его позвонить, — не успокаивалась мама.
Ее тревога передавалась мне, хотя я и старалась не поддаваться.
— Наверное, он просто очень занят.
В конце улицы я заметила Тома и Карлотту — пожилую пару, которые сидели возле своего дома. Он — в застиранной майке и джинсах, она — в ботинках «Биркенсток» и с длинной седой косой через плечо. В этот час они всегда отдыхали в шезлонгах на дорожке, с сигаретами и коктейлем «Маргарита» в руках. Через открытую дверь гаража виднелись кольца игрушечной железной дороги Тома. За последние годы почти все обитатели нашей улицы уже переставили или хотя бы отремонтировали свои дома — образно говоря, отполировали пожелтевшие зубы. И только жилище Тома и Карлотты пребывало в первозданном виде. Даже полы там устилал все тот же старый бордовый ковролин. Я это знала точно, потому что заходила к ним, продавая скаутское печенье.
Том заметил мой взгляд и поднял руку с бокалом в знак приветствия. Мы почти не знали друг друга, но он всегда относился ко мне с симпатией. Я помахала в ответ.
На дворе стоял октябрь, больше похожий на июль: в воздухе пахло летом, и небо в семь часов вечера оставалось светлым.
— Надеюсь, телефоны исправны, — с беспокойством сказала мама. — Телефоны-то ведь должны работать?
В ту ночь во мне проявились многие мамины черты, в частности способность зацикливаться на чем-то одном и неумение смиряться с неопределенностью. А вот ее широкие бедра и высокие скулы дремали во мне еще несколько лет. Тогда я этого не понимала.
— Мам, расслабься!
Наконец телефон зазвонил. Мама немедленно ответила, но через секунду в ее голосе послышалось разочарование, и она передала трубку мне.
Звонила Ханна.
Я поднялась с крыльца и пошла на лужайку, прижимая телефон к уху и щурясь на солнце.
— Нет времени болтать. Я просто хотела сказать, что мы уезжаем, — сообщила Ханна.
В трубке слышались голоса ее сестер. Я представила, как она стоит посреди их общей спальни, вспомнила желтые в полоску занавески, сшитые ее мамой, гору плюшевых игрушек на кровати и разбросанные по комоду заколки для волос. Мы провели немало часов в этой комнате.
— А куда едете?.
— В Юту. — Голос Ханны казался испуганным.
— И когда вернетесь?
— Мы не вернемся.
Меня охватила паника. В тот год мы с Ханной практически не разлучались, и учителя даже начали путать наши имена.
Как я позже узнала, после начала замедления тысячи мормонов собрались в Солт-Лейк-Сити. Ханна сказала, что их церковь определила точное место Второго пришествия Спасителя. Там уже построили гигантское зернохранилище, чтобы прокормить ожидающих конца света мормонов.
— Вообще-то, мне нельзя тебе об этом рассказывать, ты ведь не принадлежишь к нашей церкви, — добавила она. — Но это правда.
Моя семья происходила из мирного лютеранского рода, поэтому никакими секретами не владела и четкими знаниями о конце света не располагала.
— Ты еще здесь? — спросила Ханна.
Мне было трудно говорить. Я стояла на газоне и пыталась не заплакать. Наконец я выдавила из себя:
— Вы уезжаете навсегда?
Я услышала, как Ханну окликнула ее мама.
— Надо бежать, я попозже еще наберу, — ответила она и повесила трубку.
— Что она сказала? — крикнула мама с крыльца.
У меня перехватило дыхание.
— Ничего, — сказала я.
— Ничего? — удивилась мама.
У меня из глаз брызнули слезы, но она их не заметила.
— Странно, что папа до сих пор не позвонил. Может, у него телефон разрядился? — продолжила она.
— О господи, — сказала я. — От твоих слов только хуже.
Мама помолчала. Потом взглянула на меня и резко ответила:
— Не считай, будто ты — самая умная. И не поминай имя Господа всуе.
Голос радиоведущего искажали помехи, и мама стала настраивать приемник. Говорил эксперт из Гарварда:
