Филип Дик - Короткая счастливая жизнь коричневого тапка (Сборник)
— Ну и?.. — повторил я. — Так, значит, машина работает в полном соответствии с вашими ожиданиями?
Не получив ответа, я повернулся. Старик угрюмо наблюдал, как по одеялу медленно ползет огромный тускло-коричневый жук. Жук поднимался медленно и методично, всем своим видом демонстрируя нерушимое собственное достоинство. Перевалив через «вершину», он скрылся на дальнем от меня «склоне»; мы с Лабиринтом снова остались одни.
Лабиринт взглянул на меня и вздохнул.
— Да работает она, работает, и вполне прилично.
Я поискал жука, но тот уже куда-то исчез. Небо понемногу темнело, легкий вечерний бриз приносил с гор зябкий холодок; я придвинулся поближе к костру.
— Расскажите мне поподробнее, — сказал я.
Подобно большинству людей, которые много читают и располагают избытком свободного времени, доктор Лабиринт постепенно пришел к убеждению, что нашей цивилизации уготована та же судьба, что и античной. Думаю, Лабиринт видел, как образуются те же самые трещины, которые разорвали Древний мир, мир Греции и Рима; во всяком случае, он был твердо убежден, что со временем наш мир, наше общество тоже погибнут, после чего наступит долгая тьма.
Эта безрадостная перспектива естественным образом заставила Лабиринта подумать обо всех милых, прекрасных вещах, обреченных на уничтожение в грядущих общественных катаклизмах. Он заранее скорбел о живописи и литературе, об этикете и музыке, обо всем, что будет безвозвратно утрачено. И ему казалось, что из всех этих великих, благородных вещей музыка погибнет первой и наиболее полно.
Музыка, думалось ему, есть самое ранимое из всех искусств, самое хрупкое и утонченное, наиболее подверженное разрушению.
И это глубоко беспокоило Лабиринта, потому что он любил музыку и не мог без содрогания представить себе время, когда не будет больше ни Брамса, ни Моцарта, не будет благородной камерной музыки, вызывавшей у него представления о пудреных париках и натертых канифолью смычках, о тонких, высоких свечах, медленно оплывающих в вечернем сумраке.
Каким сухим и несчастным будет этот мир, мир без музыки! Каким затхлым и невыносимым!
В конце концов Лабиринт пришел к мысли о сохраняющей машине. Было это так: однажды вечером, когда он сидел в мягком, глубоком кресле и слушал приглушенные звуки льющейся из проигрывателя музыки, его посетило видение. Его мысленному взору предстала партитура шубертовского трио, последний, изрядно потрепанный экземпляр, валяющийся на полу какого-то разгромленного, разграбленного здания, скорее всего — музея.
В небе проплывает бомбардировщик. Бомбы разносят музей в клочья, превращают в груду битого кирпича и штукатурки. Последняя партитура исчезает, ей суждено сгнить под обломками.
И тут доктор Лабиринт увидел, как партитура начинает прокапывать себе выход наружу, выбирается на поверхность, подобно засыпанному землей кроту. Кроту — потому что она обладает когтями, острыми зубами и яростной, неуемной энергией.
Если бы музыка была наделена самым обычным, заурядным инстинктом самосохранения, какой есть у любого крота, у любого червяка, насколько все было бы иначе! Если бы удалось трансформировать музыкальные произведения в некое подобие живых существ, в когтистых, зубастых животных, они могли бы и выжить. Для этого нужно построить машину — машину, переводящую музыкальные партитуры в живые формы.
Но доктор Лабиринт не мог сделать этого сам, он не был инженером. Поэтому он набросал несколько эскизов и разослал их по лабораториям. Нетрудно догадаться, что едва ли не все эти лаборатории были предельно загружены выполнением военных контрактов. Но в конце концов Лабиринту повезло. Его замысел привел в восторг сотрудников одного небольшого провинциального университета, и они тут же приступили к разработке машины.
Через какое-то время Лабиринт получил открытку. Работа продвигалась весьма успешно, более того, машина была уже почти закончена. Для заключительного испытания ей скормили пару популярных песенок. Результат? Две мышевидные зверюшки, которые выскочили из машины и начали метаться по лаборатории; в конечном счете их поймала и съела лабораторная кошка. Но машина удалась, в этом не было никаких сомнений.
Вскоре ее доставили, надежно упакованную в деревянный контейнер, полностью собранную и полностью застрахованную. Полный радостного предвкушения Лабиринт тут же вооружился ломиком и начал отдирать от контейнера доски. Можно себе представить, сколько надежд и опасений промелькнуло в его мозгу, пока он настраивал машину, готовил ее к первой трансформации. Он решил начать с воистину бессмертного произведения — соль-минорного квинтета Моцарта. Перелистывая драгоценные страницы, Лабиринт настолько увлекся, что на какое-то время даже забыл о предстоящем испытании, однако затем он очнулся, подошел к машине и закинул партитуру в ее приемный лоток.
Время тянулось мучительно долго. Лабиринт стоял перед машиной в нервном ожидании, тревожный и не вполне уверенный, что предстанет его глазам, когда — наконец-то — можно будет открыть выходной отсек. Он возложил на себя высокую и трагическую задачу навечно сохранить музыку великих композиторов. Ждет ли его награда? И какая? Что он сейчас увидит? В какой форме явится итог всех его стараний?
Вопросов было много, и ни один из них не имел — пока что — ответа. Погруженный в раздумья, Лабиринт не сразу заметил, что на панели машины вспыхнула красная лампочка. Процесс завершился, первая трансформация состоялась. Он открыл дверцу.
— Боже! — сказал Лабиринт. — Это до крайности странно.
Наружу вышла не зверюшка, но птица. Моцартова птица была просто загляденье: миниатюрная и изящная, с ярким, как у павлина, хохолком. Она немного побегала по комнате, а затем вернулась к Лабиринту, дружелюбно поглядывая на него круглыми любопытными глазами. Дрожа от волнения, Лабиринт нагнулся и протянул руку. Моцартова птица подошла еще ближе, а затем вдруг вспорхнула.
— Поразительно, — пробормотал Лабиринт.
Он принялся ласково, терпеливо уговаривать птицу, и в конце концов та к нему вернулась. Лабиринт долго гладил ее, размышляя, какими же окажутся остальные? Ответа у него не было, даже предположительного. Он осторожно поднял Моцартову птицу с пола и поместил ее в ящик.
Еще большее удивление ждало его назавтра, когда появился бетховенский жук, суровый и величественный. Именно этого жука и видел я чуть раньше, когда он сосредоточенно и отрешенно карабкался по красному одеялу, преследуя какие-то свои, непонятные нам цели.
Следующей была Шубертова овечка. Она действительно очень походила на молодую овцу, все время бегала, дурачилась и любила, чтобы с ней играли. На этот раз Лабиринт сел и тяжело задумался.
«Так какие же характеристики обеспечивают выживание? Неужели яркий, пышный хохолок лучше когтей, лучше острых зубов?» Лабиринт был в полном недоумении. Он ожидал получить полки сильных, крепких кротообразных существ, оснащенных когтями и клыками, защищенных прочной чешуей, умеющих грызть и царапать, готовых рыть и сражаться. «То ли получается, что надо? Но с другой стороны — кто может сказать, что хорошо для выживания? Динозавры были прекрасно вооружены, и где они теперь? Как бы там ни было, машина построена, идти на попятную поздно».
И Лабиринт пошел вперед, он скармливал сохраняющей машине музыку одного композитора за другим, и вскоре лес за его домом уже кишел ползающими и бегающими существами, по ночам оттуда непрестанно доносились крики и какой-то треск. Среди этих существ встречались и очень странные, чей вид не лез буквально ни в какие ворота. Брамсовское насекомое имело уйму тонких, торчащих во все стороны лапок и походило на громадную тарелкообразную сороконожку. Приземистое и плоское, оно было сплошь покрыто густым коротким мехом. Брамсовское насекомое любило одиночество, оно пугливо сторонилось всех других существ, а особенно — вагнеровского зверя, который появился чуть раньше.
Этот крупный, сплошь усеянный яркими разноцветными пятнами зверь отличался крайне несдержанным характером, и если даже сам Лабиринт относился к нему с некоторой опаской, что уж там говорить о Баховых букашках, шаровидных существах, целая стая которых, больших и маленьких, получилась из «Сорока восьми прелюдий и фуг». А еще была стравинская птица, словно сцепленная из самых неожиданных кусков и фрагментов, и многие, многие другие.
Выпущенные на свободу, они поселились в лесу и теперь прыгали там и ползали, катались и летали по собственному своему разумению. А Лабиринта все больше и больше охватывало тягостное ощущение неудачи. Каждое новое существо становилось для него новым источником недоумения, он снова и снова убеждался в непредсказуемости результатов трансформации. Этот процесс подчинялся никак не ему, но некоему властному, невидимому закону, и это очень его тревожило, Существа формировались некоей глубинной, безликой силой, силой, ни увидеть которую, ни понять Лабиринт не мог. И он не просто тревожился, он боялся.
