Андрей Ерпылев - Наследники Демиурга
Рыболовную идиллию постоянно нарушали обнаглевшие и расплодившиеся за военное лихолетье утки, то и дело с шумом садящиеся на пруд, и надзиратель горько сожалел, что охотничий арсенал помещика мародеры успели растащить еще до того, как усадьбу взяла под свою опеку всесильная ЧК. Не охотиться же на уток с маузером!
Устав слушать сетования охотника, я, как позже оказалось, по наущению свыше, подал мысль:
– А что, если попробовать поискать подходящее оружие в близлежащей деревеньке? Уверен, что все графские ружья именно там.
Знал бы ты, Владик, каких трудов мне стоило отговорить Конрада Яновича, как звали фанатика обеих охот (возможно, он увлекался и третьей охотой – грибной, но выяснить это по весеннему времени было невозможно), тут же устроить у бедных поселян тотальный обыск. Увы, в то страшное время за ним, как говорится, не заржавело бы – чекистский мандат с неразборчивой чернильной печатью, да еще подкрепленный маузером или наганом, делал любого проходимца полубогом…
Как бы то ни было, а в деревню Расческино направился не весь „гарнизон“ имения, вооруженный до зубов, а лишь мы вдвоем, да еще уповая не на мандаты и Алкснисовский маузер, а на пару фунтов сахара, бутыль керосина и отрез ситца – по тем временам целое состояние. Даже за меньшее тогда легко можно было выменять не только пару двустволок, а весь графский арсенал. Если только его не успели перевести на обрезы – излюбленное оружие кулаков.
К сожалению, уже на месте выяснилось, что мои умозаключения страдали изъяном: в памятном грабеже участвовали вовсе не одни расческинцы, а жители как минимум пяти деревенек, имевших к помещику счеты, уходящие своими корнями в глубокую древность. За поротых на барской конюшне предков нынешних крестьян сполна ответила опустевшая усадьба… Видимо, Нахабинцы или Соловьевцы оказались расторопнее, потому что в обмен на наши „сокровища“ нам предлагалось все, что душе угодно, от бронзовых подсвечников и серебряных вилок с вычурными графскими вензелями до каких-то картин в золоченых багетовых рамах, почтенный возраст которых еще более углублялся от наростов плесени и навоза (похоже, что ими, за ненадобностью в хозяйстве, отгораживали стойла). Но искомого не было, хоть убей.
Обследовать в поисках дробовиков всю волость совсем не входило в наши с Конрадом Яновичем планы, и, без толку обойдя почти всю деревню, мы изрядно приуныли.
Удача, как водится, улыбнулась нам в предпоследнем доме.
– Ружжо? – прошамкал, приложив корявую ладонь к уху, поросшему седой шерстью, дедок, скорее похожий на Врубелевского „Пана“[15], чем на человека. – Нет, у меня ружжа нету… А вот у соседа маво, кулака Ферапонта, кажись было…
Ружья, а их оказалось как раз два, были великолепны.
Я, конечно, слабо в то время разбирался в охотничьем оружии, и меня привлекла лишь искусная серебряная насечка и общее изящество линий, но Алкснис был сражен наповал. Хотя мы и договаривались с ним заранее, что ничем не проявим интереса к гипотетическим покупкам, дабы, насколько это возможно, сбить цену, латыш, взяв в руки изделие золингенских[16] мастеров, забыл обо всем. Ну и, естественно, заметив, как запылали огнем бесцветные прибалтийские глаза, хозяин, кряжистый бородач лет пятидесяти, смахивающий больше на цыгана, чем на исконного обитателя средней полосы, взвинтил цену до заоблачных высот. Не в деньгах, конечно, – кому тогда нужны были бумажные деньги, разные там „совзнаки“ и „керенки“? В натуральном продукте. А именно, в великолепных хромовых сапогах, красовавшихся на ногах латышского стрелка. Да и мои, хоть и рангом пониже, ему тоже очень приглянулись.
Торг продолжался до самой темноты. Десятки раз разъяренный чухонец (откуда только столько страсти взялось в его рыбьей душе?) хватался за деревянную кобуру, висевшую на боку, что, впрочем, не очень пугало куркуля, давно уже подтянувшего поближе увесистый топор-колун. Десятки раз крестьянин принимался заботливо пеленать свои ворованные сокровища в тряпье, приговаривая, что лучше собственноручно утопит их в реке, чем отдаст встречному-поперечному за бесценок. Ситуация складывалась патовая: тащиться в усадьбу босиком ни Конраду Яновичу, ни мне не улыбалось. А сапоги в то время были настоящей ценностью, и новых нам никто бы не „выписал“.
И неизвестно, чем бы весь этот натуральный обмен завершился, если бы дверь в горницу, где сошлись в непримиримой схватке прогрессивный интернационал и темное зажиточное крестьянство, не скрипнула…
– Дядя Ферапонт, – промолвило прелестное создание лет двадцати на вид, облаченное в видавший лучшие годы салопчик и по-старушечьи, до бровей, повязанное платком. – Я скотину загнала уже…
Мне стоило лишь взглянуть в бездонные серые глаза, чтобы понять, что я пропал навеки…»
* * *Странное дело: погода не изменилась ни на йоту, по-прежнему над куполом домовой графской церкви громоздилась тяжелая хмарь серых непроницаемых облаков, но Георгию, окрыленному внезапно свалившейся ему на голову любовью, казалось, что над усадьбой враз засияло июльское солнышко.
Не отпуская от себя ни на шаг, он целыми днями бродил с Варей, как звали девушку, по бескрайнему помещичьему парку. Взахлеб рассказывал всякую чепуху, читал наизусть стихи, демонстрировал на вымахавшем по плечо без присмотра садовника прошлогоднем бурьяне навыки сабельного боя (используя вместо шашки сорванную с клена ветку)… Словом, вел себя, как любой влюбленный мальчишка в его годы.
И что с того, что мальчишкой он давно уже не был? Да, он прошел через грязь и кровь страшной войны, убил больше людей, чем имел в детстве и юности друзей, познал продажную плоть… Просто чудо, что его душа за эти годы не успела обрасти коростой настолько, чтобы не открыться первому светлому чувству. Он полюбил. Полюбил первый раз в жизни.
Как выяснилось, Варя была племянницей цыганистого куркуля, дочерью его родного брата, бросившего деревню еще в конце прошлого века, чтобы вкусить городских прелестей. Ну и вкусил их полной мерой, помыкался по белу свету и, наконец, осел перед самой русско-японской войной в двух шагах от малой Родины, в Москве, поэтому его дочь Варя и ее младшие сестры стали уже полноценными москвичками.
Мало-помалу рукастый мужик втянулся в городскую жизнь, устроился на завод, стал хорошим слесарем, получал неплохие деньги, снял и обставил квартиру, отдал дочек в гимназию… Все бы ничего, если бы не война.
А дальше все по сценарию, растиражированному в миллионах копий: сиротство, лишения гражданской войны, «спасший» племянницу зажиточный родственничек… Словом, Варя батрачила на дядю уже третий год, и конца-краю этой кабале не предвиделось. Она и отлучаться к внезапно возникшему ухажеру могла лишь в короткие перерывы между работой… Но молодой «коммунар» стал настоящим лучом света в ее беспросветной жизни…
* * *«Дмитрий Иринархович появился как раз в тот момент, когда я, исчерпав поэтические закрома, любезно одолженные мне поэтами прошлого, корпел над собственным сочинением, где упоминались „рассветы“, „туманы“, „любовь“ и прочие вечные темы. Сейчас даже не знаю, каким образом мне удалось зарифмовать сей бред, но, помнится, тогда дело продвигалось успешно, с заявкой на поэму.
Я грыз кончик дареного „Паркера“, пытаясь соединить воедино несоединимое, когда бывший жандарм, возникнув как чертик из табакерки, схватил один из щедро разбросанных по столу листков и вчитался.
– Новый роман?.. Ба-а-а! Да это стихи! Побойтесь Бога, Георгий Владимирович! К чему вам поэзия? Мало вам лавров властителя судеб, так вы еще и властителем умов решили стать? И кто та самая „Незнакомка“? Не прелестная ли коровница из Расческино?..
– А уж это не ваше дело, – буркнул я, насупившись: понятное дело, предатель-латыш успел доложить начальству о моих сердечных хворях.
– Как не мое? – притворно изумился Кавелин. – Разве вы не помните про иголку с ниткой?
– Вы только за этим и приехали? Чтобы про нитку напомнить?
– Естественно!.. Шучу, шучу, – поспешил успокоить меня мой главный тюремщик. – Я привез вам радостную новость, – он сделал эффектную паузу. – Вы свободны!
Наверное, он ожидал, что я вскочу на ноги, подброшу в воздух свою писанину, пройдусь по комнате колесом. Я же сидел уткнувшись в стол и молчал. Появись он хотя бы на неделю раньше, реакция была примерно такой, как описано выше, но теперь в моей жизни появилась Варя…
– Не понял… – посерьезнел Дмитрий Иринархович. – Где восторг? А-а!.. Всему причина расческинская нимфа!..
Я продолжал молчать.
– Ну, раз так, – бывший жандарм махнул рукой, – то и ее с собой забирайте!
– А можно?
Наверняка все было видно по моему лицу, потому что полковник расхохотался от души:
– Можно, можно… Теперь многое можно. Особенно вам…»
* * *Горячие двадцатые пролетели над молодой четой Сотниковых, почти не затронув их своим огненным крылом.
