Андрей Валентинов - Капитан Филибер
Бармалей исчез — вместе с Брундуляком-Подтёлковым. Им обоим очень не хотелось перевоспитываться. От Северского Донца повернули назад — и он понял, что должен выспаться. Упал на вагонную полку, накинул полушубок…
Сон был упрям. Серая завеса подступала ближе, дышала сыростью, стылым морозом, и вот сквозь нее начало медленно проступать бледное мертвое лицо с приоткрытыми глазами и отвисшей нижней челюстью. Мертвец не пришел пугать или грозить, он вообще его не видел, пустые зрачки глядели куда-то внутрь, в самую глубину неупокоенной души.
Его не собирались пугать — и он не испугался. Он узнал мертвеца и подумал, что сон по-своему справедлив и заботлив. Ему напомнили. Сегодня 30 января 1918-го, великого и страшного года. Поезд прибыл в Новочеркасск, еще ничего не кончено, и сна осталось чуть-чуть, на один вздох, на один посвист пули, на одну строчку Евгения Винокурова.
«Ленивым взглядом обозрев округу, он в самый первый день траву примял, и лег в тени смоковницы, и руку заведши за голову, задремал…»
— Рота, подъем!
Он открыл глаза, привстал, улыбнулся, прощаясь со сном.
— Уже Новочеркасск?
— Уже! — передразнил ушастый Чернецов. — Два часа стоим. Не хотел тебя будить, Филибер, но — пора. Бриться, стричься, умываться… Слушай, у тебя приличный китель есть? Не забыл? «Заутра мне, доброму молодцу, в допрос идти перед грозного судью, самого царя…»
Он… Я встал, поправил мятую гимнастерку, выглянул в залитое солнцем окно.
— Ага. «Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын, уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал…»
Нас вызывал мертвец.
* * *— Господа, короче говорите. Ведь от болтовни Россия погибла!
Руки по швам, подбородки вперед. Подчиненный пред ликом начальства должен иметь вид лихой и придурковатый.
— По вам военный суд плачет. Бросили фронт, ушли, понимаете ли, пар-ти-за-нить! Корсарами себя вообразили, Сабатини начитались?
Его превосходительство любил домашних птиц. Его превосходительство терпеть не мог болтовни. Его превосходительство предпочитал говорить сам. Даже не говорить — вещать.
— Над Доном нависла катастрофа! На мой призыв встать на защиту Родины откликнулось всего полторы сотни, остальные прячутся или переходят к большевикам. Бои идут уже на улицах Ростова. А вы целую неделю… Целую неделю!.. Вы даже на телеграммы не изволили отвечать, полковник Чер-не-цов! Что вы о себе возомнили? Вы! Вы!..
Я не без сочувствия покосился на Кибальчиша. С телеграммами — целиком моя идея, иначе черта с два мы бы добили Голубова. Все равно не успели, ушел Бармалей, проскользнул в Каменноугольный бассейн. Послал бы я за ним Хивинского, только с временем и вправду полный декохт.
— Ваше место — на фронте! Ваше место!..
Нос картошкой, усы — мочалом, седоватые волосы — ежиком. Кожа на щеках какая-то несвежая, желтая, в мелких оспинках. Но в целом Алексей Максимович Каледин смотрелся вполне бодро. Не скажешь даже, что сутки, как помер.
…Мертвое лицо с приоткрытыми глазами. Сон не солгал, лишь напомнил. В моем, реальном и таком несовершенном мире Донской Атаман выстрелил себе в сердце 29 января, ровно через неделю после гибели Чернецова. А тут живехонек, распекает, судом грозится. Я его вполне понимал. Всю неделю обрывать телеграф, пытаясь достучаться до непослушных пар-ти-за-нов, выдумывать им страшные кары, зубами от злости скрипеть. Когда же стреляться-то? Тем паче, и поводов меньше, ни Голубова, ни Подтёлкова, до самого Донца хоть ставь указатели «Free of Maximalists». Но кто знает, может, и он почувствовал? Прощальное письмо на столе, бледный потолок над головой, рука с револьвером тычется в грудь, скользит по расстегнутому мундиру… Тень несбывшегося — не уходит, стоит рядом.
— Полковник Чернецов! Капитан Кайгородов!..
Ну, все! «Что возговорит надежа православный царь: Исполать тебе, детинушка крестьянский сын, что умел ты воровать, умел ответ держать! Я за то тебя, детинушка, пожалую середи поля хоромами высокими, что с двумя ли столбами с перекладиной…»
— Я подписал документы о производстве, господа. Ваши юнкера заслужили. В отличие, между прочим, от вас!.. Садитесь, господа, не делайте вид, что вам очень страшно…
Прежде чем опуститься на стул, я не удержался — взглянул на ушастого. Чернецов сделал строгое лицо и внезапно подмигнул. Кажется, и он не воспринял атаманские эскапады слишком серьезно. Какой там суд, большевики уже в Ростове! Но надо же его превосходительству душу отвести!
Каледин устало повел плечами, внезапно став старше и словно живее. Вместо бодрящегося мертвеца — обычный немолодой дядька, замученный, затурканный, забольшевиченный. Тоже, поди, несколько ночей не спал.
…А со списками — это ты молодец, Алексей Максимович! Юнкер Принц не зря два дня старался, буквы каллиграфические выводил. Господа юнкера, кем вы были вчера? А сегодня?
— И еще… Василий Михайлович, в вашем рапорте вы просите… Производство через чин — дурная традиция. Ради вас я сделал исключение, однако превращать сие в правило…
Даже голос стал иным. Тоже генеральским, но вполне человеческим. Его превосходительство любил домашних птиц. Его превосходительство любил порядок. Его превосходительство попросту растерялся.
— Алексей Максимович! — Чернецов резко встал, выпрямился во всю свою полковничью стать. — Мне понадобятся штаб-офицеры для занятия соответствующих должностей. Прошу пойти навстречу!
«Мне понадобятся…» Вот так!
Каледин вздохнул, тяжело присел в кресло с высокой «готической» спинкой, не глядя, нащупал перьевую ручку…
Мы вновь переглянулись. Подмигивать Василий не стал, зато дернул носом. Я же еле удержался, чтобы не показать его высокоблагородию язык. «Через чин» — это для Иммануила Федоровича Семилетова, для Феди Назарова, Васи Курочкина, Тимофея Неживеева — орлят Дона, не успевших стать ни полковниками, ни генералами. Так и ушли в синих обер-офицерских погонах — ледяной степью навстречу Сиверсу и Голубову. Генералам было некогда, они Отчество спасали.
— По всем же остальным вопросам обращайтесь к Евгению Харитоновичу Попову. Сегодня я назначил его Походным атаманом… Более вас не задерживаю, господа. Прощайте!
Я не поверил своим ушам. И это все?! Мы что, за чинами сюда приходили? Его превосходительство не только застрелиться забыли, но и утренних сводок прочесть не изволили? Да как же!..
Чернецов потянул меня за руку, и я заставил себя прикусить язык. Хрен с ним, сами разберемся.
У порога не выдержал — оглянулся. Огромный стол, высокое «готическое» кресло, недвижный человек. Бледное мертвое лицо с приоткрытыми глазами и отвисшей нижней челюстью…
* * *— Ты что, Филибер, думаешь, я материться не умею? Да почище твоего фольклориста, в раскудрить ездогундливого ерыгу подчеревочного, клепаного синюшным приездиным хренопрогребом и восьмиконечную хреноломину через семиеришный распрохрендяк!.. Толку-то? Ты еще не все знаешь. Эвакуация запрещена, представляешь? Огнеприпасы на складах, золото в банке, училища военные — все бросаем, потому как панику нельзя поднимать, дух, понимаешь, гасить. Правительство тоже остается, ну да это их боярское дело, без них обойдемся. Прав ты — на хер всех превосходительств, сами воевать будем. Но это, Филибер, стратегия, но есть еще тактика. А тактика такая: делаем умные лица, слушаем, что велят — исполняем же по возможности и по потребности. Поэтому… Я сейчас к Семилетову, он всех наших собирает, будем старших ставить. Прям как Николай Николаевич, который Младший: «А главнокомандующим Шестой армией назначен фон дер Флит…» Хочешь быть фон дер Флитом? И я тоже. Ты, Филибер… Вот что, давай на Барочную, где мы с тобой познакомились. Корнилова там нет, он в Ростове, Деникин тоже, но найти хоть кого-нибудь, поговори. Надо узнать, куда их, как ты говоришь, Kornilov`s Traveling Band собрался, на какие гастроли. Мне этих генералов, честно говоря, и без денег не надь, и с деньгами не надь, но выбора у нас, считай, и нет. Если бы они согласились, остались… Потом дуй обратно, в Атаманский дворец. Найдешь Попова — не своего попа, а Евгения Харитоновича, я, скорее всего, у него буду. Станем мы с ним пернач атаманский друг у друга отнимать… Не морщись, Филибер, мне и самому кисло. Знаешь, спать не могу, глаза закрою — Подтёлкова вижу, рожу его красную. Будто рубит он меня — и хохочет, гадина. А вокруг все ревут, свистят, орут: «Так его, золотопогонника, пластай в кровину мать!» Почему — золотопогонника? У меня же погоны синие…
* * *— Можно в «Арагви», — рассудил я, нащупывая в кармане остаток казенных денег. — Господин Суворин всячески рекомендует. Шашлык по-карски, чахохбили… Что-нибудь этакое откровенно… антикоммунистическое.
Ольга Станиславовна Кленович задумалась, наморщила носик. Я лишь моргнул. Носик? Вот уж верно, одежда меняет человека. Шапочка, муфта, беличья шубка — и предо мной не прапорщик с Юго-Западного фронта, а милая девушка с маленьким носиком, чуть ли не гимназистка седьмого класса. Если, конечно, не замечать непрошеных морщин в уголках глаз — и не смотреть в сами глаза. Даже когда Ольга Станиславовна улыбается. Как сейчас, например.
