Уилл Селф - Обезьяны
Джайлс, увидев, какой комплимент ему сделал вожак, расплылся в подобострастно-великолепной улыбке, обнажив типично пизенхьюмовские заостренные клыки, и принялся старательно чистить папу. «Хууууу», подумала Сара. Ты ведь, вожак, и не догадываешься, а этот милый фарисейчик в один прекрасный день возьмет и отправит тебя в приют для престарелых и захватит твой дом и группу, да так быстро, что ты и ухнуть не успеешь. Тут ее снова охватило чувство вины — эту эмоцию она ни с кем не связывала так прочно, как со своим вожаком. Ей было почти жаль старика-педанта. Но только почти.
После второго обеда на третий день пребывания Сары у родителей вожак вызвал ее к себе в кабинет:
— «Х-хууууу».
Она прыжками примчалась к нему из кухни, где помогала матери варить варенье.
— «Хууууу» да, вожак?
— Сара, мне нужно кое о чем с тобой пожестикулировать, — неуклюже показал он, в его пальцах было зажато сразу несколько курительных трубок и ершиков для их чистки, и последние, разумеется, чистили первые. — Ты видела сегодняшнюю утреннюю газету «хууууу»?
— Нет, вожак.
— Что ж, в таком случае вот, посмотри-ка. — Он выпустил одну из трубок, подобрал свежий номер «Дейли телеграф» и швырнул Саре через стол. Газета была раскрыта на разделе «Питерборо».[78]
Сара побледнела. Со страницы на нее глядела старая фотография Саймона; с плеча у художника свисал шарф, Сара сразу узнала его, он принадлежал его экс-первой самке. В ней проснулась ревность, как случалось всякий раз, когда она сталкивалась с очередным свидетельством существования Джин Дайкс. Но Сара взяла себя в лапы и углубилась в чтение.
Несмотря на хорошую погоду, не приходится ожидать, что в следующий четверг мы попадем на вернисаж в Галерее Левинсона на Корк-стрит. Мрачный художник Саймон Дайкс, знаменитый своим эксцентрическим поведением и привычкой искать вдохновение в туалетных кабинках, как это хорошо известно завсегдатаям клуба «Силинк», судя по всему, стал в последнее время еще мрачнее и эксцентричнее.
Уж не решил ли он перед самым открытием изготовить еще одно полотно, изображающее надругательства над телами, каковая тема и объединяет картины, которые мы увидим на новой выставке? Возможно, именно поэтому в настоящее время он находится в психиатрическом отделении больницы «Чаринг-Кросс». Прямо покажем, не в тот конец Фулема его занесло.
Впрочем, возможно, все связано с привлекательной юной самкой Сарой Пизенхьюм, которая по неизвестной причине в последние дни — как раз когда мы узнали о переносе вернисажа — изменила своей традиции проводить ночи в ряде известных читателю клубов. Вероятно, единственный способ узнать истину — явиться на выставку и покопаться в шерсти у Джорджа Левинсона, самца, чьи передние лапы еще никогда не отказывались помахать в отзнак на вопросы любопытных.
— «Рррряв»! Сраные подонки, грязные журналюги, какого пен…
— «Рррряв»! Сара, будь добра, следи, что показывают твои лапы.
— Но, вожак, это же отвратительно. Как они смеют нападать на Саймона, когда с ним случилось такое несчастье. Ведь ты не можешь…
— По странному стечению обстоятельств именно эта желтая мерзость и сумела наконец пробудить во мне жалость и сочувствие к твоему «уч-уч» самцу. Хотя намек на то, что он наркоман, вызывает у меня беспокойство, да ты и сама знаешь, я никогда не одобрял вашу связь. — Гарольд Пизенхьюм поднял с пола брошенную Сарой газету, сложил и спрятал среди бумаг на своей стороне стола, будто намеревался читать ее и дальше.
— «Xyyyyy» вожак, ты же не собираешься снова поднимать этот старый вой? Мы с Саймоном гнездуемся уже год с лишним.[79]
— Это мне хорошо известно. Но мне хорошо известно и другое, так же, как и тебе, а именно тысяча причин, которые не дадут ему сформировать с тобой группу. Все, что я хочу показать, — воспользуйся случаем и начни спариваться на стороне. Вот я спарился с тобой этим утром…
— Если это можно обозначить как спаривание…
— Джайлс по первому же твоему уханью явится с группой своих побочных самцов, и все они спарятся с тобой, стоит только захотеть. Питер и Криспин тоже готовы спариться с тобой в любой момент. Сара «гррр-уууннн», я знаю, у нас с тобой разные взгляды на жизнь, но подумай, может, тебе стоит подыскать стабильную, многосамцовую группу «хуууу»? Ты прекрасно понимаешь, гнездование с ним тебе совершенно не подходит, это почти моногамия, и шансы, что у вас будут детеныши, которые оправдали бы вашу связь, невелики. — Пальцы вожака дернулись на знаке «моногамия», будто Гарольд Пизенхьюм вляпался во что-то гадкое и отряхивался.
— Нет, я не могу так, вожак. Я люблю его. Я хочу помочь ему. Он гениальный шимпанзе, настоящая большая обезьяна. Я не против гнездоваться с ним… всю жизнь.
Завершив эту наглую последовательность знаков, Сара выбежала из кабинета, даже не потрудившись почистить вожака на прощание. Собирая вещи, она чувствовала, как на загривке мертвым грузом лежит безразличие Гарольда Пизенхьюма. Почему «хууууу», ну почему «хххууууу» он не может побить меня, как настоящий вожак? Я же оскорбляю его, бросаю вызов его статусу в иерархии, а он ничегошеньки не делает. Ясно, он совершенно не любит меня — ни капельки, никогда не любил.
Через час преподобный Питер уже вез ее обратно на станцию Байфлит Западный. Сара не стала на прощание ухать родителям, так она была зла на них. По дороге Питер спарился с ней раза четыре, снова и снова останавливая машину на обочине, задирая ее легкий хлопковый намозольник и входя в нее с удивительной для шимпанзе его возраста скоростью.
— Ты не останешься «хууууу» еще на пару деньков, милая? Я бы тогда еще с тобой поспаривался, от этого у меня на душе становится так хорошо.
— «Хуууу» преподобный, «хуууу» если бы только вы были моим вожаком! Ваша миропомазанная задница так прекрасна, ваша духовность изливается из вашего пениса как из фонтана.
— Ты мне льстишь, дорогая.
Они долго целовались на платформе, заодно Питер Дэвис трепал Грейси по загривку. За десять минут, что они ждали Сариного поезда, к ней подошли десять самцов и поклонились. Трое из них умудрились сделать это одновременно, несколько раз пробежав мимо Сары взад-вперед, размахивая журналами и газетами и указывая, что они готовы спариться.
— Я был бы рад, если бы дала кому-нибудь из них, дорогая моя, — показал преподобный. — Кто знает, вдруг тебе понравится.
— Нет, Питер, раз уж я не могу иметь ни вас, ни Саймона, то в эту течку ни с кем больше спариваться не буду. И уж конечно я не дам шимпанзе, который думает, что ухаживать и охаживать себя по башке журналом «Персональный компьютер» — одно и то же.
Они снова обнялись. Подполз поезд. Сара впрыгнула в вагон и уселась у окна, карликовая пони уютно устроилась на соседнем кресле, накрытая попоной. Состав тронулся, Сара проводила взглядом платформу, где пожилой священник опустился на скамейку и принялся извлекать из шерсти в паху ее подсыхающую влагалищную смазку. На его седеющей морде красовалось выражение томления, даже не плотского, а скорее духовного.
И все-таки, несмотря на свой гордый отказ принимать родительский совет и откровенный обмен жестами с преподобным, — впрочем, нельзя забывать, что он уже много лет второй самец у Пизенхьюмов, то есть по сути тоже ее родитель, — Сара, едва очутившись в одиночестве, снова глубоко задумалась о том, что стряслось с Саймоном и не надо ли воспринимать это как знак, что им пора расстаться.
Пока Сара гостила у родителей, объем необычной корреспонденции, которой обменивались обитатель палаты номер шесть отделения Гаф и старший врач того же отделения, многократно увеличился. Д-р Боуэн продолжала задавать своему трудному, хотя и талантливому пациенту вопросы о том, что его беспокоит, а он в ответ продолжал посылать ей записки, содержание которых рисовало столь странную клиническую картину, что порой психиатр сомневалась — кто страдает от психоза, Саймон Дайкс или же, наоборот, она сама.
— Когда Вы утверждаете, что Вы «человек», что Вы имеете в виду?
— Я — представитель человеческого рода. По-латыни вид называется Человек разумный, или Человек прямоходящий, вроде того. Почему вы задаете мне эти вопросы, Вы же сама человек?
— Нет, я шимпанзе, и Вы тоже. Вы не человек. Люди — это грубые животные, которые водятся только в Экваториальной Африке. В Европе в неволе живет известное количество людей, но в основном на них ставят эксперименты. Люди не умеют ни пользоваться знаками, ни издавать осмысленные вокализации, а уж писать — и подавно. Вы умеете писать, именно поэтому я и могу быть совершенно уверена, что Вы не человек. Кроме того, у людей практически нет шерстяного покрова. А у Вас, если мне, как Вашему врачу, позволено так показать, весьма привлекательная шерстка.
