Анна Малышева - Задержи дыхание (рассказы)
— Не помню, давно читал, — безразлично ответили сосны. — В школе. Наверное, сейчас этого уже не проходят.
— Наверное, — согласился следователь, глядя вниз, на болото. — Как там дальше… «Была жара, жара плыла…» И я не помню. Все забыл.
Отто
Женщина вошла в кабинет, склонилась над столом, заваленным бумагами, и задула свечу. Комнату наполнил молочный сумрак, какой бывает лишь ранним декабрьским утром, когда за окном густо валит снег. Мужчина поднял воспаленные от бессонницы глаза и обнял ее за талию, стиснутую жестким корсетом:
— Ты не ложилась, Мина?
— Как я могу спать…
— А дети?
— Спят, бедные…
Она отстранилась от мужа, подошла к окну и резко открыла створку. В прокуренную комнату влетели хлопья снега, женщина жадно вдыхала холодный воздух. На ее ресницах повисли капли — то ли слезы, то ли растаявший снег. Когда она закрыла окно и повернулась, мужчина продолжал сидеть за столом, опершись локтем о рукопись, прикрыв дрожащими пальцами усталые глаза.
— Наконец ты все знаешь, — пробормотал он. — Мы разорены. И во всем виноват я.
— Ты должен был сказать раньше! — воскликнула женщина. — Три года сочинять эти несколько стихотворений, за которые никто не заплатит, и лгать мне, что пишешь новый исторический роман! Так же нельзя!
— Пожалуйста, попроси подать чай. Я засыпаю, а мне еще надо…
Она гневно повернула голову:
— Чай?! А на какие деньги его купить? И кто его подаст? Прислуга ушла. Ты обманул меня. Я выходила замуж за популярного писателя, а не за сумасшедшего, который способен проесть деньги собственных детей! Ты обманывал, обкрадывал нас! Ты не работал!
Женщина зарыдала и опустилась в кресло, шумя пышным подолом черного шелкового платья. На груди дрожал золотой медальон с портретом Вагнера. Мина любила оперу, и пока в доме водились деньги, всегда посещала его премьеры. Их даже обещали познакомить, но сорвалось — ей пришлось заняться хозяйством, и она ломала розовые отполированные ногти, отмывая кастрюли и растапливая печи… Драгоценности были проданы. Платья заложены все, кроме самых простых. Она никуда не смела показаться, стыдилась собственной тени и избегала встреч с подругами.
— Несколько стихотворений! Да ты же никогда не писал стихов! И потом, если бы это было что-то стоящее, тогда… Но я кое-что понимаю в поэзии, и уж поверь, — она вскочила с кресла и издевательски погрозила пальцем, — никто не заплатит тебе ни гроша!
— Но это не совсем стихи, — робко проговорил муж, пытаясь застегнуть пуговицы потертого любимого рабочего сюртука. Некоторые оставались в руках — висели на гнилых ниточках. — Это были сны. Только не совсем сны. Это правда было. То есть будет… Этого… Не было еще… Мина, мне страшно! Я не умею писать стихов, я всю жизнь писал исторические романы, и вот…
— Знаешь, сейчас тебе нужно подумать о том, чтобы найти хорошего доктора, а не о снах! — вспылила она. — В стране творится черт знает что, наш Людвиг Баварский совершенно рехнулся — все так говорят, денег нет, идет война, а ты, ты…
— Да я и был на войне! — закричал он в ответ. Рванул пуговицу, и та запрыгала по истоптанному паркету, который уже несколько недель не натирали воском. — Я там был!
— О, ты был… — иронически начала женщина, но муж схватил ее запястье и сдавил его:
— Замолчи!
— О господи! — вскричала она, когда ее швырнули обратно в кресло. — Теперь ты еще и бьешь меня!
— Погоди… — он присел рядом, крепко сжал ее локоть. — Я страшно виноват. Это не повторится. Это все из-за Отто.
— Из-за… — пробормотала Мина, пытаясь прибрать растрепанные волосы, — из-за… Кто он?
— Я не знаю! — в отчаянии застонал мужчина и, бросившись к окну, рванул створку на себя, хватая пересохшими губами воздух. — Он… Его даже еще нет. Как-то я заснул. А когда проснулся среди ночи, он уже был у меня в голове. Весь, целиком. Его будут звать Отто. Это будет в окопах на Марне.
— Где?!
— На Марне. Я не знаю где. — Мужчина не оборачивался, он глотал хлопья снега, запахивая на груди борта сюртука. — Совсем еще мальчишка, а рядом, в грязи, сидел его друг, Гюнтер.
— Кто? — в отчаянии приподнялась женщина. — Послушай… У нас среди знакомых нет ни единого Гюнтера!
— А у меня есть. — Муж несколько отдышался. — Блондин, приятное лицо, хорошая улыбка. Они вместе учились в школе, а уж оттуда их угнали на фронт.
У нее перехватило горло.
— А с другой стороны лежал труп, — упрямо продолжал мужчина. — Они только что ходили в атаку, но отступили. В того парня попало пуль двадцать. Ему тоже было семнадцать лет. И вот что я тебе скажу, они все безумно боялись идти в новую атаку. Было ясно, что многие не вернутся. И к тому же ведь наступил Новый год! И мальчишки хотели получить свой Новый год. Но у них не было ничего, кроме тетрадки со стихами Отто. И он решил развлечь ребят. Стал читать им стихи. Ну, хоть что-то, верно? Впереди — изрытое минами снежное поле. Правда, грязи там было больше, чем снега. Иногда взлетала осветительная ракета…
— Что-что?!
— А он читал.
Одиночество. Снег. Все ребята сошли с ума.
В эту ночь между декабрем и январем — война.
Новый год, и синяя смерть на твоем штыке,
Кружка с замерзшим пивом — в твоей руке.
И пока ты жив — отсюда ты не уйдешь,
И за все, что стоит сотню, — получишь грош.
— Я ведь не писал этих стихов, — сказал мужчина после паузы. — Я их только записал. — Да, стиль не твой, — пробормотала Мина. — Когда я понял, что стихи постепенно стираются из моей памяти, я бросился записывать. Отто читал ребятам из голубой школьной тетрадки. Я побежал в магазин и купил такую же. А написано все было синими чернилами. Тетрадь была в клеточку. — Он на миг задумался, а потом удовлетворенно кивнул: — Точно, в клеточку. А на первых страницах — алгебраические задачи. За последнюю Отто даже не успели выставить балл. Угнали на фронт. А дальше — стихи. Не пропадать же бумаге… Знаешь, я могу восстановить его судьбу по стихам. Вот следующее. Полагаю, ему изменила девушка, которая осталась в тылу.
Забудьте своих невест. На самом деле
Честнее всех нас любит девушка из борделя.
Любит солдата до смерти — ты завтра умрешь.
Любит на все те деньги, что ей даешь.
— А потом его явно ранили, и он попал в госпиталь.
Ночь прошла. Полчаса до утра.
Надо мной склонилась сестра,
Будто смерть в оперенье белом
Над забытым душою телом.
«Я вызову доктора Хонигбергера. Детей можно отвезти к маме, в Ингольштадт. А что дальше? Банковский счет пуст. Проклятые стихи, которые ему снятся, свели его с ума, разорили нас, но я не сдамся! Никакого Отто нет!»
Она встала и протянула мужу руку — чуть дрожащую, но все же ласковую, теплую:
— Пойдем. Я уложу тебя спать. Утром поговорим.
— Но уже утро! — его воспаленные глаза учащенно моргали. — Знаешь, ведь Гюнтера убили.
Мой друг уже не слышит
Сирены тяжкий вой,
Мой друг уже не дышит,
А я еще живой.
Ракета догорает,
Мы встанем и пойдем.
Мой друг лежит, и знает —
Я думаю о нем.
— Ты говоришь, наш добрый Людвиг Баварский сошел с ума? — тихо спросил он после паузы. — Как жаль… Впереди — новый, страшный, безжалостный мир. Горе Германии! Горе всем!
— Умоляю, — жена теребила его длинные поседевшие волосы, плача, осыпала его руки поцелуями. — Пойдем спать! Ты разбудишь детей! Мы все читаем газеты, мы все знаем, что идет война, но нельзя же принимать все так близко к сердцу!
Он оттолкнул ее с силой, женщина чуть не упала. Его лицо исказилось, взгляд стал незнакомым. «Боже, что делать?! — она отступала шаг за шагом, то и дело спотыкаясь о подол шелкового платья. — Он не ударит меня! Этого не может быть! К доктору посылать в такой час рано, а сама я с ним уже не справляюсь. Дети проснутся, испугаются… Кончена моя жизнь! Кончена!»
— ТА война еще не идет! — кричал ее муж, колотя судорожно сжатым кулаком по столу, заваленному бесполезными бумагами. — А за ней, за ней будет… ДРУГАЯ!
* * *Ты читаешь письмо на кухне,
Ты меня продолжаешь ждать,
Если свет в окне не потухнет,
Я смогу тебя отыскать.
Я живу, пока ты читаешь,
И пока этот свет горит,
И пока ты еще не знаешь,
На каком я фронте убит.
— И сколько тебе за это заплатят? — спокойно спросила женщина, заглядывая в опустевшую чашку. — Будь так любезен, налей еще чаю. Я как раз успею выпить вторую чашечку, а потом побегу на работу.
Он, как сомнамбула, сделал то, о чем его просили. С ноги слетела тапочка, мужчина с трудом ее подцепил, с отвращением оглядывая убогую комнату, которую они снимали уже третий месяц. Истертый до дыр линолеум, отсыревшие обои, ветхая мебель с блошиного рынка… Сборная дешевая посуда оттуда же — а дома они ели только на фамильном мейсенском фарфоре, серебряными вилками с вызолоченными гербами… «Дома… Дома больше нет. Что толку о нем думать! Надо еще сказать спасибо за то, что нас пустили в эту трущобу, — документы-то не в порядке. Все не в порядке».
