Аркадий и Борис Стругацкие - Возвращение
– Академик Окада ждал этой информации всю жизнь, – тихо сказал Званцев.
Каспаро ничего не ответил. Он отвел глаза и снова уставился перед собой. Званцев оглянулся. Тьма. Огоньки свечей. Белые серебристые халаты с капюшонами.
– Сектор девятнадцать тысяч двести девяносто два заполнен, – сказал голос.
Каспаро поднялся и сказал:
– Все. Конец.
И Званцев увидел маленькую красную лампу, мигающую на пульте рядом с окулярами перископа. «Лампочка, – подумал он. – Значит, все».
– Сектор девятнадцать тысяч двести девяносто четыре заполнен…
Из темноты зала изо всех сил бежала маленькая девушка в развевающемся халате. Она кинулась прямо к Каспаро, сильно оттолкнув Званцева.
– Валерий Константинович, – сказала она отчаянно, – остался только один свободный сектор…
– Больше не нужно, – сказал Каспаро. Он поднялся и наткнулся на Званцева. – Кто вы? – спросил он устало.
– Я Званцев, океанолог, – сказал Званцев тихо. – Я хотел поговорить с академиком Окада.
– Это невозможно, – произнес Каспаро. – Академик Окада умер.
Он перегнулся через пульт и один за другим повернул четыре рубильника. Ослепительный свет вспыхнул под потолком огромного зала.
Было уже совсем светло, когда Званцев спустился в вестибюль. В огромные окна вливался сероватый свет туманного утра, но чувствовалось, что вот-вот проглянет солнце и день будет ясный. В вестибюле никого не было. На диване валялось скомканное покрывало. Несколько свечей догорали на столе между банками и блюдами с едой. Званцев оглянулся на лестницу. Наверху шумели голоса. Где-то там был Михайлов, который обещал проводить Званцева.
Званцев подошел к дивану и сел. По лестнице спустились трое молодых людей. Один подошел к столу и принялся жадно есть прямо руками. Он двигал тарелки, уронил бутылку с лимонадом, подхватил ее и стал пить из горлышка. Второй спал на ходу, еле ворочая глазами. Третий, придерживая его за плечи, возбужденно говорил:
– …Каспаро говорил Краснову. Только это и сказал. И тут же старик повалился прямо на пульт. Мы его подхватили и отнесли в кабинет, а там спит Сережка Круглов. Так мы их рядом и положили.
– Даже не верится, – невнятно сказал первый; он жевал. – Неужели так много успели?
– Вот черт, сколько раз тебе повторять!.. Девяносто восемь процентов. С какими-то десятитысячными, я не запомнил.
– Неужели девяносто восемь?
– Ты, я вижу, совсем отупел – не понимаешь, что тебе говорят!
– Я понимаю, но я не верю. – Тот, что ел, вдруг сел и придвинул к себе банку с консервами. – Не верится. Казалось, дело совсем плохо…
– Р-ребята, – пробормотал сонный, – пойдемте, а? Сил нет…
Все трое вдруг засуетились и вышли. По лестнице спускались всё новые и новые люди. Сонные, еле передвигающие ноги. Возбужденные, с опухшими глазами, с хриплыми от долгого молчания голосами.
На похороны это не похоже, подумал Званцев. Он знал, что Окада умер, но в это не верилось. Казалось, что академик просто заснул, только никто пока не знает, как его разбудить. Ничего, узнают. Девяносто восемь процентов, подумал он. Совсем не плохо. Ему было очень странно, что он не испытывал горечи утраты. Горя не было. Он ощущал только что-то вроде недовольства, думая о том, что придется, может быть, еще долго ждать, пока Окада вернется. Как раньше, когда Окада надолго уезжал на материк.
Михайлов тронул его за плечо. Он был без плаща и без халата.
– Пойдемте, океанолог Званцев.
Званцев встал и пошел за ним к двери. Тяжелые створки разошлись сами, бесшумно и мягко.
Солнце еще не поднялось, но было светло, и по серо-голубому небу быстро уходили облака. Званцев увидел плоские кремовые корпуса и улицы между ними, засыпанные красным опавшим листом. Люди выходили из института и растекались по улицам группками по двое, по трое. Кто-то крикнул:
– Товарищи из Костромы отдыхают в корпусе номер шесть, этажи второй и третий!
Вдоль улиц редкими цепями продвигались небольшие многоногие кибердворники. За ними оставался сухой серый чистый бетон.
– Хотите шоколаду? – спросил Михайлов. Званцев покачал головой. Они пошли к шоссе между рядами приземистых желтоватых зданий без дверей и окон. Зданий было много – целая улица. Это были блоки с квазибиомассой, хранилище мозга Окада – двадцать тысяч секторов биомассы, двадцать приземистых зданий с фасадами в три десятка метров, уходящих под почву на шесть этажей.
– Для начала неплохо, – сказал Михайлов. – Но дальше так нельзя. Двадцать зданий на одного человека – это слишком много. Если каждому из нас отводить столько помещений… – Он засмеялся и бросил обертку от шоколада на бетон.
Кто знает, подумал Званцев. Тебе, может быть, хватит и одного чемодана. Да и мне тоже. К брошенной бумажке неторопливо ковылял кибердворник, постукивая по бетону голенастыми ногами.
– Эй, Санька! – закричал вдруг Михайлов. Обогнавший их грузовик остановился, и из кабины высунулся давешний водитель с блестящими глазами. Они залезли в кабину.
– Где твои верблюды? – спросил Михайлов.
– Пасутся где-то, – сказал водитель. – Надоели они мне. Пока я их выпрягал, они меня снова оплевали.
Михайлов уже спал, положив голову на плечо Званцеву.
Водитель – маленький, черноглазый – быстро вел тяжелую машину и тихонько пел, почти не двигая губами. Это была какая-то старая, полузабытая песенка. Званцев сначала прислушивался, а потом вдруг увидел идущие низко над шоссе вертолеты. Их было шесть. Тогда он подумал, что теперь снова закипит жизнь в этой мертвой зоне. Пошли самодвижущиеся дороги. Люди спешат к своим домам. Заработали микропогодные установки и сигнальные световые столбы на шоссе. Кто-нибудь уже отдирает фанерный лист с корявыми буквами. Радио передает, что Великое Кодирование закончено и прошло удовлетворительно. На вертолетах, наверное, прилетела пресс-группа – будут передавать на весь мир по СВ изображение приземистых желтых зданий и оплывших свечей перед выключенными пультами. И кто-нибудь, конечно, полезет будить Каспаро, и его будут оттаскивать за брюки и, может быть, даже сгоряча дадут по шее. И весь мир вскоре узнает, что человек совсем скоро станет вечным. Не человечество, а человек, каждый отдельный человек, каждая личность. Ну, положим, сначала это будут лучшие… Званцев посмотрел на водителя.
– Товарищ, – сказал он улыбаясь. – Хотите жить вечно?
– Хочу, – ответил водитель, тоже улыбаясь. – Да я и буду жить вечно.
И я тоже хочу, – сказал Званцев.
Загадка задней ноги– Ваша первая книга мне не понравилась, – сказал Парнкала. – В ней нет ничего, что могло бы поразить воображение серьезного человека.
Они лежали в шезлонгах под выцветшим горячим тентом на веранде поста Колд Крик – биотехник Гибсонского заповедника Жан Парнкала и корреспондент Европейского информационного центра писатель Евгений Славин. На низком столике между шезлонгами стоял запотевший пятилитровый сифон. Пост Колд Крик располагался на вершине холма, и с веранды открывался отличный вид на знойную сине-зеленую саванну Западной Австралии.
– Книга обязательно должна будить воображение, – продолжал Парнкала, – иначе это не книга, а дурной учебник. Собственно, можно выразиться так: назначение книги – будить воображение читателя. Правда, ваша первая книга была призвана выполнить и другую, не менее важную задачу, а именно: донести до нас точку зрения человека вашей героической эпохи. Я много ждал от этой книги, но – увы! – видимо, в процессе работы вы утратили эту самую точку зрения. Вы слишком впечатлительны, друг Женя!
– Все проще, Жан, – сказал Женя лениво. – Гораздо проще, мой друг. Мне ужасно не хотелось предстать перед человечеством этаким Кампанеллой навыворот. А в общем-то все правильно – книжица серая…
Он свесился с шезлонга и набрал в длинный узкий бокал пенистого кокосового молока из сифона. Бокал мгновенно вспотел.
– Да, – сказал Парнкала, – вам очень не хотелось быть Кампанеллой навыворот. Вы слишком спешили сменить психологию, Женя. Вам очень хотелось перестать быть чужим здесь. И напрасно. Вам следовало бы побольше оставаться чужим: вы смогли бы увидеть много такого, чего мы не замечаем. А разве это не важнейшая задача всякого писателя – замечать то, что не видят другие? Это будит воображение и заставляет думать.
– Пожалуй, – сказал Женя.
Они замолчали. Глубокое спокойствие царило вокруг, дремотное спокойствие полуденной саванны. Наперебой трещали цикады. Пронесся легкий ветерок, зашумела трава. Издалека донеслись пронзительные звуки – это кричали эму. Женя вдруг сел и вытянул шею.
– Что это? – спросил он.
Мимо поста, ныряя в высокой траве, неслась странная машина – длинный вертикальный шест, видимо на колесах, с блестящим вращающимся диском на конце. У машины был на редкость нелепый вид. Подпрыгивая и раскачиваясь, она уходила на юг.
