Алексей Кошкин - Указка
— Боги… Они странные. Так вот, они испугались, но иногда спускаются к нам с ледяного Олимпа. Они такие умные, что даже сами иногда удивляются. Только они очень наивные.
Знаешь, как они говорят, когда собираются вместе? А вот как они говорят, и при этом качают седыми гривами — у них на головах за много тысяч лет наросли целые гривы:
— Ну что, ребята! — начинает Главный Бог. — Есть для нас работа. Существует некий народ, живущий, по нашему пониманию, во грехе. Пока неизвестно — каннибалы или мужеложцы, а может, у них не соблюдаются права человека. Что будем делать?
Боги возмущаются, трясут гривами. Кричат: «Позор, позор! Так не должно быть!»
Главный:
— Предлагаю войти в этот народ и научить его, как жить без греха. Мы подготовим миссию и войдем в этот самый народ. Мы учить умеем — никто еще не ушел от нас, не согласный с нами. Dixi.
(Это слово означает — «я сказал».)
Тут поднимается маленький бог и возражает:
— Да ты чего, Главный! Не помнишь, что ли, чем это всегда кончается? Слишком много страха, страданий, беды!
Все с укоризной смотрят на него, но маленький бог не смущается:
— Нет, — поправляется он. — Я не имел в виду наши с вами страдания. Мы привыкли. Я о страданиях людей, тех, кого мы учим. С ними-то по-другому не бывает, особенно в таких вот грешных народах. Тяжело им расстаться с привычкой, перестать быть мужеложцами и каннибалами и начать соблюдать права человека. О них-то вы подумали?
Главный Бог пожимает плечами.
— Это общеизвестно, — говорит он. — Действие всегда встречает противодействие, и страдания, как трение, возрастают в результате этого столкновения, и, возможно, нас проклянут, потому что у нас будет огонь… Мы можем даже сгинуть, но в конечном итоге народ заживет счастливо, страдания исчезнут. Трение исчезнет, все успокоится, только уже на своих местах… Но ты меня раздосадовал своим упрямством. Иди и потренируйся на каком-нибудь народе и сам убедись, что его счастье, принесенное тобой, стоит страданий. И не возвращайся без результата.
И спорщик пошел вниз с горы, покинул ледяную страну.
Что же дальше? А вот что: проходят века… Маленький бог появляется посреди этого сонма. Его просят рассказать, где он был и чего добился.
— Я удивлен, изумлен, растерян, раздавлен, — говорит маленький бог. — Совершенно непредсказуемые результаты! Даже не знаю, как и сказать…
«Говори, говори!» — волнуются остальные.
— Мы все ошибались! Результат абсолютно симметричный, — кричит маленький бог. — Все будет одинаково — вмешайся мы или нет! Я-то всегда был против вмешательства, — напоминает он, — но только потому, что оно ведет к страданиям и бедам, однако я и не думал, что улучшения и не привидится! Страданий и бед сколько угодно, только все попусту! Я очень устал, — говорит маленький бог, — но не смог нарушить тот баланс, который был до меня. Нет, я не потратил силы впустую: кое-что из плохого стало хорошим, но и кое-что из хорошего стало плохим, вопреки моим усилиям. Почему я такой слабый? — заплакал он. — Кому я такой нужен?
Тогда боги пожалели его и умолкли, а Главный Бог долго думал — он думал много-много лет — вот, а потом он спросил:
— А как называется страна, где ты действовал?
— Велико… Великодержавия, кажется, — всхлипывая, ответил маленький бог.
Главный Бог облегченно вздохнул:
— Слава богу… Я-то подумал, что ты и правда слабак. Но теперь я вижу, что ошибся… Боги! — обратился он к остальным. — Эта страна давно уже существует по иным, неведомым нам законам. Наше вмешательство тут и впрямь ни к чему не приведет. Кто-то или что-то более могучее, чем все мы, прибрало ее к рукам. В Великодержавии ничто не подчинено логике, никто не владеет здравым смыслом, и это их великая гордость. Поэтому оставим их и помолимся.
Тогда маленький бог сказал:
— Но мне жалко эту страну. Если не справимся мы, боги, то пусть попробуют сами люди! Я снова пойду туда и буду раздавать свою силу людям и дарить им надежду. Я верю, они справятся…
Юнче снова прислушалась. Улица была пустынна.
И с минуту она стояла и беззвучно плакала. Рот ее тихонько дышал, а ногтями она порвала себе ладони. Потом вдруг что-то почувствовала позади себя — что?.. Сердце ее на миг приостановилось, но молчаливо стало работать дальше; Юнче считала его удары. Хасани, кажется, заснул. Юнче на цыпочках сбегала в другую комнату и вернулась с револьвером. И вот — она прицелилась в забинтованную голову Хасани.
— Будь со мной, ладно? — попросила она.
И выстрелила. Потом повернулась и навсегда ушла из этого дома.
* * *Шхуна «Альбатрос»? Да, ее захватили мятежники и угнали на остров. На шхуне был самый молодой экипаж — подростки, жестокие и знающие свое дело. Те, чьих родителей прибивали гвоздями к деревьям, чьих бабушек и дедушек забивали саперными лопатками, чьих друзей обливали керосином и поджигали, а над всем этим стоял смех, железный и серый потный смех, который принесли они по приказу президента… Среди этих подростков видели Юнче.
Но был тот, последний бой, когда они столкнулись со сторожевым катером и перебили его команду, но почти все погибли под пулеметным огнем, а шхуна была разбита при столкновении. И четверо, кто остался, пригнали ее к берегу и сожгли.
И трое товарищей Юнче обратились к ней:
— Нам нужна передышка. Мы ранены и не уйдем далеко, а Побережье занято врагами. Мы собираемся сдаться и притвориться, будто нас взяли в заложники, а мы сбежали во время перестрелки. Может быть, нам поверят, потому что те, кто видел нас близко, мертвы. Нас отправят в лагерь для беженцев, там нас вылечат. Другого выхода все равно нет. А в лагере мы попробуем набрать новый экипаж.
Юнче ответила им:
— Идите без меня. У меня нет времени сидеть в лагере. Я должна сражаться, пока есть сила и огонь, а они скоро уйдут. Я попробую пробиться.
— Какие сила и огонь? — спросили ее.
— А она смотрела, как догорает шхуна.
«Сила и огонь. Я подчинила их себе, и подчинилась им. Нет спасения тому, кто мой враг, и нет спасения мне. Тайная, неведомая, невероятная прежде сущность приблизилась к моему лицу, и я гляжу сквозь ее зрачки. И я не вижу ничего, кроме врагов и того, что они обречены. Я закручусь в танце тысяч смертей, как ядовитый прах, подброшенный ветром; у меня нет больше друзей, и я не могу плакать. Может, во мне судьбы многих, разных людей, но я не подозреваю об этом; может, во мне сойдется гнев божий и историческая справедливость, но я уже мертва; вероятно, иерихонская труба всего мира у моих губ, но я только закрутилась в этом танце, неся беду. Солдаты, выполняя долг, охотятся за мной, но их судьба погибнуть вместо меня».
Такая вот речь могла прозвучать на берегу. Но Юнче молча сидела, обхватив коленки, и смотрела на пламя над водой, а те трое, кто остались, переглядывались, не понимая, в чем дело. А потом Юнче пошла по ночному лесу босиком, туда, где темно, и пропала.
Из остальных никто не двинулся с места.
Они и вправду устали.
САМЫЙ КРАСИВЫЙ ДОМ НУЖДАЕТСЯ В РЕМОНТЕ
Почему Загорск не отпускает меня? Он снится мне по ночам. Зовет обратно. Я вижу, как его зеленая маска проступает сквозь лики всех городов, больших и малых, где я был. Или он ничто без меня? Зачем я этому городу?
О, это великий город, надежда армии, а следовательно, всего государства; послушно он штамповал и поставлял генералам безотказные машины убийства; поставлял он и самих генералов, а также их марионеток-политиков. В нашем Загорске трава по пояс, вдоль сотен железнодорожных путей она растет, сквозь миллионы шпал, между полуразрушенными заводами-убийцами; в ней смертельно больные дети ловят кузнечиков и давят их ладошками. В траве живут и другие букашки — укус их если и не убьет вас, то наверняка парализует и согнет в три погибели пожизненно. Если город-убийца дал вам жизнь, она принадлежит ему — вы с рождения больны городом, больны ленью, провинциальностью, чисто деревенским коллективизмом. Кто не с городом, тот против нас.
Мы не отстаем от культуры. У нас есть волейбол. Девки размером с лошадь мощными ударами выбивают из мячика дух уже три десятка лет и больше; Европа отдыхает. У нас есть филармония. Эту бедную даму посещает несколько десятков старичков, ее заплесневелых любовников. У нас есть Опера и Балет. Тонкий настил сцены гнется и взвизгивает под фаршированными тушами балерин, при виде которых Уланову и Плисецкую стошнило бы друг на друга.
У нас есть футбол. Третьесортная команда уверенно набирает очки в матчах с пятисортными, а ее фанаты скандируют фашистские речевки и оскорбляют чужих игроков. Это самоуверенное быдло, остановившееся в развитии на пубертатном периоде. Кажется, их болезнь заразна. Люди, казавшиеся мне умными и воспитанными, в атмосфере пота, мата, плевков на скамьях, чада от шашлыков, хлебнув пива, делают вместе со всеми жест «хайль». Кто остановит вакханалию?
