Татьяна Томах - Имя твоего волка
Она ведь уже говорила это… Где? Когда?
Да бывают. И за это их забивают камнями. Или прогоняют в разваливающуюся хижину среди леса. Умирать. За то, что они родились не в то время или не в том месте.
— Да, — согласилась Марго. «Ты говоришь про нас обеих, да?» — Да. Что тебе принести? Пить?
Старухина рука почти невесомо легла на ладонь Марго.
— Только, девочка, — старухин шепот обжигал щеку; как будто огонь прятался не только на дне ее глаз, но и внутри дыхания, — если очень долго идти… Если у тебя хватит сил, мужества и терпения… Ты можешь когда-нибудь найти — свое место и свое время.
«А ты нашла?» — чуть было не спросила Марго. Не спросила. А старуха услышала этот незаданный вопрос. Улыбнулась.
— Дорога петляет. Когда-то ты встречаешь в лесу плачущую девочку и думаешь, что нужно бы пройти мимо, потому что тебе не по пути… Ты слышишь крик о помощи и не хочешь его слушать — потому что не хочешь ступать на незнакомую дорогу, где вязнут ноги. Тебе кажется, что приходится сворачивать — туда, куда не нужно. Но, может, только кажется? Дорога петляет… Но если очень долго идти…
Старухина рука бессильно соскользнула с ладони Марго, царапнула по одеялу. У Марго опять перехватило дыхание. Старухино лицо изменилось. Застыло неподвижной маской, «Я ничего не знаю о ней, — с отчаяньем подумала Марго. — Даже ее имени. Я не знаю даже ее имени».
— Кто ты? — спросила она у превращающегося в мрамор лица с тускнеющими углями глаз.
— А ты?
Это был последний старухин вопрос, и последняя улыбка, так и замерзшая в уголках губ. Ответить Марго так и не успела.
Каждый год в один и тот же осенний день, укладывая цветы на небольшой холмик за старухиной хижиной, Марго опять вспоминала этот вопрос. Она закрывала глаза, гладила теплую землю, стебельки травы, и ей казалось, что это старухина рука дотрагивается до ее пальцев. Легонько, почти невесомо. Приветствуя? Утешая? «Кто ты?» — опять спрашивала она у старухи. «А ты?» — отзывалась та.
Вопрос был прост. Наверное, ответ на него тоже должен быть очень простым. Марго пыталась его найти. Подолгу разговаривала с невидимой старухой, в ворохе слов искала одно-единственное, сбивалась, возвращалась к началу. К вопросу.
А потом ей начинало казаться, что старухи на самом Деле нет. Как будто Марго забралась в пустой дом, давным-давно покинутый хозяевами. Потрескивает старый пол, скрипит приоткрытая перекошенная ставня, и на каждый шаг и вопрос отзывается эхо. «Кто ты?» — «А ты?»…
Может быть, чтобы ответить, нужно быть очень мудрым. Или глупым. От мудрости до глупости — полшага. Или от глупости — до мудрости? Как от лекарства до яда.
Марго пыталась забыть этот последний незаконченный разговор со старухой. И забывала. Почти. До следующей осени…
Марго (13). Август…До осени оставалась два шага. Время катилось… нет, бежало, торопясь, спотыкаясь и хохоча, подхватывая руками (в мягких кожаных перчатках для верховой езды) подол слишком длинной юбки, которая путалась в ногах и мешала спускаться по крутым ступенькам — совершенно так, как бежала Марго, торопясь на утреннюю прогулку с Владиславом.
Обычно Владислав уже ждал ее внизу или в столовой, рассеянно перебирая клавиши фортепьяно (Марго раньше даже и не замечала, что этот сияющий и переливчато-смешливый инструмент скрывался в углу под какой-то пыльной старой скатертью. Впрочем, раньше он ведь был не сияющим, а немым и угрюмым — как и весь, теперь оживший, дом…).
Или он ждал ее возле выхода, прогуливаясь перед мраморной, вечно и тщетно стремящейся вперед, богиней, и нетерпеливо постукивая стеком по голенищу сапога.
— Доброе утро, маленькая Маргарита, — говорил он, улыбаясь навстречу Марго. Марго осторожно (так же осторожно и мельком — как она иногда касалась взглядом его глаз — только касалась, никогда не вглядываясь — боялась обжечься?..) опиралась о его протянутую руку, соскакивая с последней ступеньки лестницы и улыбалась ему в ответ.
Сначала она улыбалась осторожно. Она не очень-то привыкла улыбаться кому-то — кроме старухи и волка; и не привыкла, чтобы кто-то улыбался ей — кроме старухи и волка. Старуха умерла много лет назад (семь — почти полжизни); а волк… это было то же самое, что и улыбаться своему собственному отражению в зеркале.
С Владиславом Марго чувствовала себя странно. Он не боялся ее, как все остальные, и делал вид, что не слышал и не знает (а может, и действительно не знал), что здесь говорят о Марго. Он не боялся ее; он улыбался ей; он предлагал ей руку, чтобы помочь сойти с лестницы, он приглашал ее на прогулки…
— А что, если нам прокатиться верхом по лесу, а, сестренка? — предложил он в первое же утро после своего приезда, встретив Марго внизу, где, похоже, специально дожидался ее, устроившись в кресле возле двери. Марго даже сначала не поняла, что он обращается к ней — таким приветливым был его голос и таким неожиданным — приглашение.
Портьеры на окнах были небрежно смяты, сдвинуты к краю — и солнце заливало раньше всегда темную прихожую, и когда Владислав повернулся, улыбаясь, к Марго, свет опять вспыхнул на его волосах золотым нимбом и в глазах цвета прозрачного весеннего неба…
Марго так и не решилась посмотреть в его глаза — по настоящему, как учила старуха. «Это будет нечестно», — решила она еще тогда, в первый раз, неловко и напряженно пытаясь улыбнуться в ответ на его улыбку и растерянно размышляя, к кому (уж конечно же, не к ней — но ведь здесь никого нет, кроме нее?) — может относиться предложение прогуляться вместе верхом.
— Так что, сестренка? — его глаза вдруг оказались совсем близко — прохладное, светлое, снисходительно улыбающееся небо… Растерянной, почти захлебнувшейся в его прозрачной глубине, Марго захотелось (всего на какое-то мгновение, по привычке) заглянуть еще глубже — нырнуть в эту прозрачно-нежную безмятежность и взглянуть на нее изнутри, с обратной стороны (интересно, бывает у неба обратная сторона — и что там, за ней?..). «Нет, это будет нечестно», — остановила она сама себя, почему-то испугавшись.
Владислав улыбался. Его улыбка была открытой и доброжелательной. То, что собиралась сделать Марго, было то же, что подглядывать в замочную скважину. «Если я это сделаю, — подумала она, отворачиваясь, — мы никогда не будем друг для друга тем, чем могли бы быть». Могли бы… если бы Марго была просто обыкновенной девушкой — беззаботной юной девушкой, в которую можно влюбиться… Если бы Марго не называли ведьмой.
«Но ведь я могу попробовать забыть об этом… хотя бы ненадолго?» — попросила та юная Марго, которой хотелось быть беззаботной и влюбляться, — у той, другой Марго, которой снились скверные сны и которая иногда чувствовала себя старухой, смертельно усталой и древней, как сама Земля. Старухой, уже сотни раз переживавшей и помнившей свою собственную смерть. «Отпусти меня… хотя бы ненадолго…» — попросила Марго-девушка у Марго-старухи. И ей показалось, что она услышала такой знакомый скрипучий раздраженный старухин голос: «Если уж ты так хочешь… Только вспоминать будет куда сложнее, чем забывать, маленькая дурочка…»
— Да, я хочу, — ответила Марго — и Владиславу и старухе; отворачиваясь от нее так же резко и с таким же усилием, как только что — от приветливо светящейся замочной скважины; и чувствуя молчаливое старухино осуждение за легкомысленность обоих этих жестов. Но улыбка вспыхнувшего над Марго головокружительно высокого неба, заставившая взволнованно заколотиться ее сердце (сердце юной девушки?), вознаградила ее стократ.
«Может быть, я и не захочу больше вспоминать?» — торопливо подумала Марго перед тем, как восторженно улыбнуться небу в ответ.
Обычно Владислав уже ждал ее внизу, и солнце восхищенно гладило его начищенные до блеска сапоги, заглядывало в глаза, подкрадывалось к его улыбке, которая ожидала Марго… А кони обычно были оседланы и перетаптывались возле крыльца, нетерпеливо подергивая поводья из рук хмурого конюха, — высокая, темно-гнедая, породистая злая кобыла — для Владислава, и тонконогая рыжая молодая лошадка — для Марго.
Обычно… как будто это все успело стать обычным — всего-навсего за три теплых, обласканных и ослепленных солнцем месяца. Таким непривычно ярким и ласковым солнцем для этих мест — или только для Марго?
Может быть, она раньше не замечала солнца — до тех пор, пока однажды оно не запуталось в золотистых волосах улыбнувшегося ей незнакомого мужчины и не отразилось в ясном небе его глаз? И, может быть, поэтому эти три месяца показались ей бесконечно длинными — и бесконечно короткими — и равными всей ее предыдущей жизни?
Иногда ей казалось, что эта предыдущая жизнь уже не принадлежит ей — и, собственно, не принадлежала никогда. Жизнь — или жизни — где она не могла понять, кто она на самом деле: маленькая девочка, которой снятся скверные сны; седая, уставшая от жизни старуха; или ведьма, сожженная сотни лет назад…
