Александр Морозов - Программист
Я обернулся, и он кивком головы указал мне на часы. До начала профилактики оставалось пять минут. Я молча кивнул и пошел к ЛПМам снимать свои ленты. Я вывалился на улицу, и вид у меня был, как после дикой ночной оргии. Красные глаза, потерянный взгляд, осунувшиеся щеки. Впереди была еще одна ночь, во она будет уже последней. Не предпоследней, а последней. Значение этого слова я понимал в тот момент очень хорошо.
Весь день я был, что называется, смурной: тыкался во все стороны, вышел на сорок минут на машину, пытался при случае немного соснуть и разглядывал, разглядывал, разглядывал последний, полученный под утро текст программы. Мелочь, цепляющаяся за колеса. Конечно, мелочь. Всего лишь. Но благодушествовать было нельзя. Я не благодушествовал. Я превратился в педантичнейшего и подозрительнейшего из двуногих. Я уже не принадлежал к гомо сапиенс потому, что педантичность моя и подозрительность далеко превзошли все границы разумности. Это меня не беспокоило. Червь сомнения спрашивал о другом: может, еще, еще, еше подозрительней? Еще окончательно-бессмысленно-подозритедьней?
На участке программы, который все еще не шел (оставалось всего два блока, два таких небольших, маленьких таких блока), я исследовал не токмо каждый значащий символ, но, кажется, и каждое волоконце бумаги, ва которой все это было напечатано.
Весь день я был как смурной, но, кажется, кое-что все-таки успел.
Вторая ночь… Она должна была бы чем-то отличаться, она была последней. Но я знал, что нужно забыть об этом. Надо было работать в режиме предыдущей ночи, ибо он был оптимален. Нельзя было бояться утра. Нельзя было думать об этом. Плакать по утекающим минутам. По ускользающему финишу. Все эмоции надо было отложить до мгновения, пока очередной выспавшийся юноша не положит мне руку на плечо в не заявит свои права.
Я делал все так, как нужно. Всю ночь. Вторую подряд. Последнюю. Мне не в чем было упрекнуть ни себя, ни моих родителей, ни более отдаленных предков. Они подарили мне неплохой организм, который в решающий момент оказался у меня под рукой и которым я воспользовался наилучшим образом.
Хороший инструмент, использованный наилучшим образом… Программа не шла. Мелочи, цепляющиеся за колеса. Колесам все равно, что за них цепляется, мелочи или что другое. Им оставалось сделать всего один оборот: они вяло буксовали в метре от места назначения.
Наступало утро. Утро наедине с «дневным человеком» Гришей и готовой, но не работающей программой. Оставалось время для еще одного прогона. Я попросил Гришу отперфорировать новый пример, а сам стал проверять устройства ввода и вывода.
Гриша принес перфоленту и даже сам поставил ее па фотоввод. Включил фотоввод. Я набрал на счетчике нужный адрес и нажал кнопку «Пуск». Машина засвиристела. Пошла.
Гриша убедился, что информация с перфоленты ввелась, и пошел за ЛПМы. Досыпать. Чем кончится дело, его не интересовало. А меня уже не интересовало, что его это не интересовало. Для ненависти не оставалось уже ни сил, ни времени.
Машина свиристела недолго, всего несколько минут (ведь я работал уже с оттранслированной программой), и вот застучало АЦПУ.
Несколько секунд я не трогался с места: пусть постучит, пусть. Я знал, что времени у меня больше нет, что это последняя попытка. И еще я знал, что на этот раз АЦПУ печатает все правильно, что на рулоне бумаги, ползущем из широкой металлической щели, неизбежно появляются те самые контрольные распечатки, которые… и т. д. Те самые. Пусть постучит, пусть.
Потом я все-таки сорвался из-за пульта, подскочил к АЦПУ и… узрел. Вот уж иногда пожалеешь, что не родился слепым. Вместо контрольных распечаток, которые я должен, должен был получить именно сейчас, вместо их подобия, которое я получал десятки раз и последний раз получил несколько минут назад, — вместо этого машина печатала «грязь». Да, да, самую беспардонную, безнадежную грязь, то есть бессмысленный набор символов, рассыпанных в беспорядке по всей ширине строки. Буквы, цифры, черточки… Буквы, цифры, черточки…
Я остановил машину, выключил все устройства и погасил МОЗУ — оперативную память. Все. Скачки окончились, и утро обошло меня на самом финише. Подсвеченные солнцем тонны воздуха за окном говорили об этом так же недвусмысленно, как и часовая стрелка. Без десяти восемь. На работу, которая не получилась почтя за квартал, мне оставалось десять минут.
Только чтобы перебить пример, нужно минут пять. Но ведь еще нужно найти ошибку. Опять и опять…
На этот раз пошла грязь. А ведь программа почти работала. Тут и последний наив сообразит: дело в чем-то внешнем, в какой-то совершенно нелепой, случайной небрежности. Я снял перфоленту с примером с фотоввода и прочитал первые цифры. Не понял. Стал читать дальше.
Пример, который я записал на бумажке, состоял из матрицы, то есть прямоугольного массива цифр. Его надо было набивать построчно. Сначала первую строку, потом вторую и т. д. Гриша набил по столбцам, первый столбец, второй и т. д. Для такого открытия моя реакция оказалась на удивление вялой: сказалась все-таки бессонница.
Я позвал Гришу и почти спокойно сказал ему: «Если ты, сучий потрох, через пять минут не набьешь мне вот эту, видишь ты ее, вот эту матрицу…» Говорить, что я в таком случае сделаю, оказалось излишним. Гршпа взял бумажку с цифрами и быстро ушел в телетайпную. Я сел ва пульт и стал ждать. Теперь он набьет правильно. Человек не машина. Человек работает безошибочно. Когда ему ничего больше не остается.
Гриша принес перфоленту. Гриша поставил ее на фотоввод. Включил фотоввод. Я снова набрал на счетчике нужную комбинацию. Нажать «Пуск» я не успел. На мое плечо опустилась рука. Прежде чем обернуться, я посмотрел на часы. Они показывали 8 часов 00 минут. Потом я оглянулся. За спиной стоял Витя Лаврентьев.
— Ты?
— Я. Ты что, не успел?
Рубить ладонью горло я не стал. Сказал просто: «Дай время».
— Сколько тебе? — спросил Витя. — Ну сколько? Полчаса, час?
Мне нужно было десять минут. Я сказал: «Не знаю».
— Давай, шуруй. Я еще к своим в отдел не заходил. Приду минут через двадцать, — сказал Витя.
Витя Лаврентьев ушел. А я пустил машину, и программа проработала. Проработала, конечно. Что ей еще оставалось, если уж даже Гриша Ковальчук правильно набил пример? Вот так.
Я аккуратно оторвал бумагу с контрольными распечатками, смотал перфоленту с примером, перфоленту с самой программой, сложил все это в целлофановый мешочек, положил его в портфель и покинул машинный зал.
15. Геннадий Александрович
Иван Сергеевич Постников уже ждал меня. Ждал с готовым отзывом-меморандумом, коий, отпечатанный и вложенный в аккуратные корочки, выглядел презентабельно и радующе глаз.
— Едем, Иван Сергеевич? — вместо приветствия кинул я весело Постникову.
— Едем, Геннадий Александрович, — аккуратно ответил Постников. Что-то уж слишком аккуратно.
Но… у меня были готовые распечатки я готовый отзыв. Когда на руках две карты, и обе козырные, не очень-то обращаешь внимание на мелочи.
Вышли на улицу. Постников принялся ловить такси, а я зашел в угловой автомат позвонить Лиде. Позвонил. Похвастался, что я пустил агр-ромадную программу. Лида поздравила. Не совсем до конца — ничего-не-помнящим тоном, но все-таки…
Обстоятельства разжали комбинацию из трех пальцев и снова вроде бы готовы были толпиться около меня. Неужели для этого достаточно было двух ночей самодисциплины? Как смешно и… как неестественно. Я договорился с Лидой о встрече. Она сказала, что вечером будет в районе моего института, и ей удобнее всего подойти прямо к нему. На том и порешили.
Я вышел из будки и присоединился к Постникову в его бесплодных усилиях. Еще с пяток минут, как ветряные мельницы, мы размахивали руками. Все то же. То есть ничего. Хоть и с двумя пересадками, решили ехать на метро. А в метро между нами и произошел следующий разговор:
— Иван Сергеич, так кто с отзывом выступит, я или вы?
— Никто, Гена. Отзыв хороший, директор его уже смотрел, одобрил… Но выступать с ним признано нецелесообразным.
— Как это нецелесообразным? Так зачем же мы…
— Сначала считали так. Теперь по-другому. Ванин приезжал к Карцеву, понимаешь, Ванин. Тут уж ради самого факта, что старик потревожил свои академические мощи, приходится быть джентльменом. Ну а он вдобавок и не просто так приехал. Приехал с жестким и почти официальным заявлением: мол, Северцев — его лучший ученик, а куриловская система — это наш завтрашний день, и все такое. Словом, он, Ванин, желает знать, какова позиция института в отношении Курилово.
— Так, Иван Сергеевич, вот наше отношение. Вот в этом отзыве.
— Э, нет, Геннадий Александрович, когда академик спрашивает, какова ваша позиция, стало быть, позиция может быть только одна.
— А что, наш институт зависит от Ванииа?
