Александр Житинский - Плывун
Пирошников знакомился с ними заочно, как дирижер оркестра, с которым надлежало сыграть новую симфонию. Беда была в том, что оркестранты ничего еще не знали ни о симфонии, ни о дирижере и вообще не считали Пирошникова дирижером, а просто свалившимся им на голову неудачливым фокусником. Почему и были настроены враждебно.
Со слов Геннадия он узнавал о подробностях жизни его новых подопечных. Он даже сам не мог бы сказать – зачем ему эти подробности, но чувствовал, что без них не обойтись. Зачем, к примеру, узнавать о том, что у того же Выкозикова трое дочерей мал-мала-меньше, а живут впятером в двух комнатах. И мамаша дома сидит с детьми, а много ли Выкозиков наработает со своим камертоном? Очень уж ему хотелось иметь маленького Выкозикова, пацана, которому он передал бы в свое время старый камертон…
Пирошников вздохнул и представил себе двух Выкозиковых – маленького и большого, – склонившихся над роялем и стучащих толстыми пальчиками по клавишам.
Ненужная нежность возникала там, где должна была быть железная решимость и воля диктатора.
Или вот активистка Енакиева. Похоже, что зачала от Святого Духа, потому как никаких контактов с лицами мужского пола последние два года зафиксировано не было. Геннадий божился.
Витек-гармонист из Иванова. Чего ему там не сиделось? Работает живой рекламой на Сенной, носит на спине и животе плакаты ресторана «Гуляй-поле».
Даже негодяй Данилюк выглядел при таком рассмотрении вполне симпатичным, хотя и несколько занудным законником, и профессиональная дружба с Даниилом Сатрапом его не очень портила.
– А кстати, – вспомнил Пирошников, – ты докладывал Джабраилу о возбуждении уголовного дела?
– Обижаете… Хозяин все уладил в один миг.
– Как?
Геннадий с сожалением взглянул на Пирошникова.
– Как-как… Конфетку послал районному прокурору.
– А-а-а… – протянул Пирошников.
Наконец последняя клеточка на плане заполнилась фамилиями, теперь весь оркестр был как на ладони.
Дело было за музыкой.Глава 26. Хождение в народ
План Пирошникова заключался в тихом и неприметном возвращении в старые апартаменты на минус третьем и дружеском оповещении домочадцев о произошедшей смене власти. Так, невзначай, в разговоре за чаем сказать: «Да, кстати, совсем забыл… Я же теперь здесь командую…»
Сомнения были в глаголе. Командовать, править, руководить – все это было не совсем точно. Царствовать – вот достойный глагол, но царство маловато, да и кто его на царство помажет?
Ночью под лестницей они с Серафимой шепотом обсуждали эту тему и опять смеялись, воображая, как Пирошникова станут мазать и как потом он весь измазанный сядет на трон.
– Помазанный, – сказал он.
– И перемазанный, – добавила Серафима.
– Царь – помазанник Божий. А народу – Царь-батюшка…
Прошедшие годы радикально изменили политические взгляды Пирошникова. Как и почти все, родившиеся в середине века, он был воспитан в социалистических идеалах, которые частично рухнули после Двадцатого съезда, а полностью исчезли в Перестройку. Вместо них стихийно, а точнее, под воздействием прессы и телевидения, явился набор либерально-демократических идей насчет свободы слова и собраний, всеобщих выборов, рыночной экономики. Однако свобода слова превратилась в политическую демагогию, выборность обернулась фальсификацией голосов, а рыночная экономика вместе с обилием товаров привела к такой чудовищной власти денег, цинизму и расслоению общества, о каких ранее просто не слыхали.
А главное, народ перестал ощущать себя единой нацией, одной семьей, во главе которой стоит Тот, Кого Любят.
С этим последним всегда была досадная недостача. Просто любви без дополнительных условий как-то не получалось. Необходимо было прикладывать к ней страх, зависимость, корысть, зависть, а также глупость, близорукость и невежество. Вот тогда и получалась государственная любовь, и шли ходоки на поклон, хотя чаще не доходили, увязая кто в лесах, кто в застенках, но тем пламенней была любовь к Государю, какими бы словами ни называлась эта должность в разные времена.
Нет, Государя следовало любить за то, что он есть, больше ни за что. И верить ему, и любоваться им, не особенно вдаваясь в его деятельность. Он должен быть красив, молод и мудр – и совершенно ничего не знать о России. Династия Романовых справлялась с этими требованиями, пока ее не упразднили, дальнейшее было печально – и не столько из-за недостатка молодости и красоты государей, сколько из-за проблемы престолонаследия.
Казалось бы, простая вещь, рассуждал Пирошников. Как сказано у Булгакова, нить может перерезать тот, кто подвесил. Отсюда следует вывод, что демократически избранный Государь может быть смещен с трона, а тогда какой же он Государь?
Государь – это нечто незыблемое, как само Государство, и лишь естественная смерть и законное престолонаследие охранят эту незыблемость.
И тогда успокоятся горлопаны, а всякая попытка бунта будет пресекаться решительно и жестоко, со всею любовью. Ибо любовь Государя – это кара предателей.
Но не о таком карающем правителе мечтал Пирошников, а именно о царе-батюшке, об отце, которого был почти лишен в детстве, и о семье, в которой любят и помогают друг другу. Он был уверен, что так называемый «советский проект» (омерзительное техническое название семидесятилетней жизни народа) создал-таки оболочку нового, советского человека, которая не успела прорасти вглубь и быстро слиняла, как змеиная кожа, обнажив змеиную, звериную сущность.
Теперь эта сущность мстила прекрасным воспоминаниям о любви и братстве свинарок и пастухов на фоне единственной в мире широкой страны, где было много лесов, полей и рек, а диких обезьян, наоборот, не было.
Теперь обезьян стало существенно больше.
Пирошников вполне сознательно лелеял в себе эти безумные реакционные взгляды, понимая, что только они могут противостоять либеральному безумию.
Клин, как всегда, вышибался клином.
Поэтому его возвращение на минус третий не имело ничего общего с демократическим опрощением, а было скорее попыткой приобщиться к роли если не царя, то батюшки.
Запланированный переезд на старое место начался с самого утра, когда явились на работу охранники. Геннадий быстро объяснил им задачу, и уже через минуту первый отряд с пачками книг в руках погрузился в лифт, а второй потащил диван вниз по лестнице, потому как в лифт он не помещался.
Геннадий возглавлял экспедицию с диваном, а Пирошников с ключами от боксов поехал в лифте с книгами.
Он вышел на минус третьем не без опаски. Как встретит его народ, который совсем недавно изгнал возмутителя спокойствия, безуспешно пытавшегося с помощью Поэзии обустроить и поправить покосившееся жилище? Что-то здесь было от возвращения Солженицына, так он подумал не без тщеславия.
Нет, он не ждал цветов и рукоплесканий. Но хотя бы элементарной отзывчивости, желания загладить старую ссору и протянуть руку дружбы хотел бы предполагать от домочадцев.
Этаж встретил его пустым коридором и подозрительной тишиной. Возможно, все еще спали, не было и десяти утра, но с другой стороны, не столь уж ранний час, пора просыпаться, господа! Пора просыпаться.
Минус третий был пуст и безмолвен, лишь ветер гулял по наклонному коридору.
Тем страннее выглядела эта процессия дюжих молодцев, нагруженных пачками поэтических книг, во главе с пожилым господином, который, хромая и тяжело дыша, двигался вверх по наклонной плоскости.
«В белом венчике из роз… В белом венчике из роз…» – повторял он про себя.
Наконец они достигли двери с номером 17, и Пирошников уже достал из кармана ключи, как вдруг заметил, что дверь слегка приоткрыта. Он потянул за ручку и заглянул внутрь.
В маленькой прихожей никого не было, лишь висел на стене забытый постер магазина «Гелиос», на котором была изображена молодая привлекательная каратистка в белом кимоно в момент нанесения зубодробительного удара голой пяткой в челюсть неприятного толстячка, чем-то похожего на Выкозикова.
Каратистка же, в свою очередь, напоминала поэтессу Тоню Бухлову.
Под этой впечатляющей картиной была лишь одна крупная надпись:
...ПРЕСВОЛОЧНЕЙШАЯ ШТУКОВИНА! —
очевидно, намекающая на вечное существование Поэзии.
Этот плакат по просьбе Пирошникова изготовили в свое время члены объединения «Стихиия».
Пирошников осторожно вошел в прихожую и, приблизившись к двери в большую комнату, ранее занимаемую магазином, толкнул дверь.
Его взору открылась картина комнаты с пустыми стеллажами, в которой у боковой стенки, свернувшись калачиком на надувном матрасе и подложив под голову собственную куртку, спал Август, юноша со взором горящим.
Пирошников подошел ближе и остановился над ним. Сзади охранники принялись вносить пачки книг и ставить их на стеллажи, не распаковывая.
