Владимир Орлов - Останкинские истории (сборник)
— Что? Что? — взволновался Шеврикука. — Что ты бормочешь? Какая такая чаша?
— А такая… — пропел Илларион сам себе, о Шеврикуке он будто бы опять забыл. — Она есть.
— Откуда ты знаешь?
— Откуда! Откуда! Будто Федька Тутомлин не ходил у меня в должниках. Будто он не проводил меня лабиринтом к своим кальянам!
— А чем же открывается та чаша?
— А бинокль? Про бинокль перламутровый ты забыл? Ты что? Ты что ко мне пристал? Что ты из меня выпытываешь? А ну брысь! — Илларион словно выходил из забытья. — Все. Кончили. Еще раз выпьем на посошок — и разошлись. А то вдруг он передумает рыться в Приорате в своих мальтийских реликвиях и возвратится. Будет во гневе. Это я от табака разнежился.
Илларион защелкнул золотую табакерку, упрятал ее под плащом.
Но снова со стороны замка послышались шаги. Эти были быстрые и тяжелые. Кто-то бежал. Бежал так, словно за ним кто-то другой гнался. Или другие. Освещенное место в туннеле бегун увидеть наверняка никак не ожидал и уж тем более не ожидал обнаружить здесь сосуды и закуски на раздвижном столике. То ли удивление, то ли желание проявить себя перед незнакомцами личностью бесстрашной или хотя бы мужественной заставило бегуна утишить скорость и перейти на пеший шаг. Но, похоже, его никто и не преследовал. Злые овчарки не лаяли. И из пищалей в спину не стреляли. Возле Иллариона и Шеврикуки бегун-ходок не остановился, не кивнул им, хотя бы на всякий случай, а последовал дальше, прибавив в движении. Это был моряк, на вид — крепыш, покрупнее императора, в свежих клешах и матроске, в автомобильных очках, название корабля на ленточке бескозырки Шеврикука не успел прочитать.
— Ни с какого он не корабля, — шепнул Илларион. — Александр Федорович…
— Александр Федорович?
— Он самый. Керенский. Интересно, он-то почему решил опять отправиться в бега? И кто его выпустил?
Илларион с проявленным подозрением покосился на то самое место, откуда протискивалось в подземный ход косматое существо Ухо для Надзора. Камни там лежали плотно, свет из щелей не сочился, запахи чьего-либо дыхания или чьей-либо некошеной бороды оттуда не доходили.
— Вот выйдет история, если наш матрос в парке или на пристани столкнется с императором. — Илларион позволил себе улыбнуться.
— Бывали случаи? — спросил Шеврикука.
— Все! Шеврикука! Все! — спохватился Илларион. — Пьем посошок и уходим! Наливай «Тамбовскую губернскую» хоть в пивную кружку. И пошли. А то и с нами выйдет история.
Теперь предписание императора было исполнено добросовестно и в соответствии с традициями прадеда, Петра Алексеевича.
Стол и сиденья исчезли.
Положив Шеврикуке руку на плечо, Илларион повлек его к нижнему выходу из туннеля, хотя именно там и могла произойти нежелательная встреча с императором. Ступая по наклону лещадных плит, Илларион стремительно говорил Шеврикуке о неспрошенном и необъявленном. Опять о Гликерии, о Бушмелеве, о Продольном, о Пузыре, о Пэрсте-Капсуле, о Любохвате, о Концебалове-Брожило, о Векке-Увеке, о змее Анаконде и его погонщиках, о Лихорадках с Блуждающим Нервом, о сгибнувшем домовом Петре Арсеньевиче. О многом сказанном Илларионом Шеврикука потом забыл, но кое о чем вспомнил. Позже ему стало казаться, что в туннеле Илларион ни слова и не произнес. А просто шел и постукивал ему по плечу пальцами. Этими-то постукиваниями, вполне вероятно, Илларион и вбивал, вминал в него разнообразные сведения и чувства, иные — полезные, иные — пустые, не будучи, возможно, уверенным в том, какие из них понадобятся Шеврикуке, а какие — нет. Некоторые из них поразили Шеврикуку. О них он и забыл в первую очередь. Как забывают поутру о смутном, испугавшем сне, не в силах отделаться от зряшно-дурных видений предпобудочной дремы. Потом и о них забывают…
Вышли в темно-синюю сырость парка. Илларион снял руку с плеча Шеврикуки.
Кабриолет из реквизита «Мосфильма» стоял метрах в ста от Грота «Эхо». Кожаная фуражка шофера казалась застывшей.
— А где же Александр Федорович? — обеспокоился Илларион. — Эдак и красные подоспеют… А-а-а… Вон они, вон! До чего же Александр Федорович беспечный!
— Где они? Где? — зашептал Шеврикука. — Кто они?
— Тише ты! Тише! Вон видишь — дуб. И фонарь.
Уже за автомобилем, ближе к городским воротам и, наверное, по дороге к Приорату — земляному замку-игуменству Мальтийского рыцаря, на берегу озера, под дубом, в свете фонаря, облегчающего променады ночным гатчинцам, увиделись двое. Император держал в руках бескозырку и автомобильные очки, матрос замер перед ним — руки по швам (должны, убеждал себя Шеврикука, должны были балтийские клеши иметь швы).
— Что там у них? — спросил Шеврикука.
— Император отчитывает Александра Федоровича за нарушение формы и этикета. А после перейдет на государственные просчеты.
Матрос принялся размахивать руками, потом затеребил волосы, будто был готов их истребить.
— Оправдывается, — разъяснил Илларион. — Говорит, что народу до того знаком его облик, что он вынужден был накрыть голову бескозыркой, лишь бы укрыть бобрик. Лучше бы надел парик с косицей. Павла Петровича не разжалобишь. Очки он сейчас разнесет вдребезги. Странный этот Александр Федорович, знает, к чему все придет, а каждый раз несется объясняться с императором. Тянет его… Вот что, Шеврикука. Все. Поговорили. И все. Убывай. Убывай в Останкино. К своим санитарным нормам.
— Конечно, конечно, — заспешил Шеврикука.
Шеврикука резкое движение сделал, желая выразить Иллариону признательность и обнять его на прощание. Но Илларион, словно бы удивившись порыву гостя, отступил на шаг и руку вскинул, то ли отстраняя Шеврикуку, то ли отталкивая его. И холод увидел Шеврикука в глазах Иллариона, а возможно, и иронию. Не им, Шеврикукой, был занят сейчас Илларион.
— Убывай, Шеврикука, убывай!
63
Шеврикука бранил себя, стоя в квартире пенсионеров Уткиных. Еще и обниматься полез. Обнаглел.
Нечто лишнее находилось сейчас в его джинсах. При осмотре карманов Шеврикука добыл визитную карточку. Косматое Ухо для Надзора, ощупывая его на предмет изыскания оружия, вполне могло запустить ему в штаны прямоугольник лощеной бумаги. Текст был такой: «Семен Камильевич Брадобреев. Генеральный директор увеселительного аттракциона „Эхо“ (Гатчинский дворец-музей) с выпуском императора Павла Петровича, графа Г. Г. Орлова, легендарного графа Ил. В., А. Ф. Керенского, Ж. Ж. Руссо и других любезных посетителям личностей. Двести четырнадцатый отопительный сезон. Заказы возможны предварительные».
Вот, значит, как.
Хозяин Гатчинской мызы Григорий Григорьевич Орлов пожелал выписать в собеседники Жан Жака Руссо. Илларион — Брадобрея. Он — по причине меланхолии. А его, Шеврикуку, допустили от скуки? Да, было произнесено: отчасти и от скуки. Отчасти — из любопытства. Но настоящий ли Илларион принимал его, не развлекался ли с ним в замковом, некогда тайном ходе самозванец, личность поддельная?
Были поводы у Шеврикуки для сомнений. Были. Для недоумений уж точно были.
Во-первых, почему — Гатчина? С чего бы Иллариону усладу меланхолии вычерпывать в компании с Брадобреем именно в Гатчине, да еще и в наблюдениях за призраком императора Павла Петровича? (Почему призраком? Может, вовсе и не призраком?) Ну ладно, императора можно объяснить золотой табакеркой. Подвиг с табакеркой приписывался Константину Тутомлину. О чем в день смотрин дома на Покровке напомнил публике распорядитель действа Дударев. Но, как справедливо посчитал тогда Шеврикука, где один подвиг — там десять легенд и двадцать героев. По легенде, преподнесенной Дударевым, Константин Петрович Тутомлин держал пари. Пообещал понюхать императорский табак. Ночью дежурил во дворце. Утром подошел к полотняной походной кровати спящего Павла. Взял его табакерку, зафыркал со смаком, приглашая государя проснуться. Естественно: высочайший крик, гнев. Проказник сказал, что вдохнуть табаку ему необходимо, дабы после восьми часов бдений отогнать сон: «Я полагаю, что лучше провиниться перед этикетом, чем перед служебной обязанностью». Последовало заключение императора: «Ты совершенно прав, но так как эта табакерка мала для двоих, то возьми ее себе». У рассказчика — Дударева — была корысть: все доблести и геройства приписать дому и роду Тутомлиных ради начальной аукционной цены. А Шеврикука знал о вертопрахе Константине. И по его беспристрастным представлениям Иллариону куда увлекательнее и привычнее было бы объявить пари вблизи капризов Павла и пари это непременно выиграть. Ну и что? Неужели, кроме Гатчины, нет у нас Дмитрова, Кирово-Чепецка, Кологрива, Приморско-Ахтарска или Пьянского Перевоза? Ну ладно, пусть и на Гатчину у Иллариона есть резон. А потому помолчим.
А вот стал бы хлебать настоящий Илларион «Тамбовскую губернскую»? Опять же мало ли произошло в годы неведомого Шеврикуке существования Иллариона, прежде порой брезговавшего и каплей тончайшего бенедиктина, мало ли произошло такого, что заставило его привыкнуть и к «Тамбовской губернской»?
