Александр Проханов - Человек звезды
— Так что, Антон Тимофеевич, есть одно указание, которое долгие годы было тайным, а теперь стало явным. Когда Иосиф Виссарионович заканчивал второй курс Тифлисской семинарии, он поехал в Гудауты, в тамошний монастырь, и был принят местным игуменом, который сказал ему: «Жиды станут убивать Россию, а ты станешь убивать жидов». И с этого момента Иосиф Виссарионович оставил семинарию и примкнул к революционерам, которые замыслили захват России. И как же нужно было любить Бога и Россию, и как же Бог должен был любить Иосифа Виссарионовича, чтобы он один одолел всех большевистских евреев и освободил Россию от ига? За это сатана решил наслать на Россию Гитлера, чтобы одно иго заменить другим и от России не оставить ни пылинки. Какой же должен был быть у Сталина ум и воля и молитвенная вера, чтобы он поднял весь народ на Священную войну и Россия одолела сатану, принеся христову жертву в тридцать миллионов своих сыновей и дочерей? Поэтому русская Победа сорок пятого года — это Христова Победа, а Сталин — Христов избранник, Христов воин и святой. После Победы Иосиф Сталин стал помазанник и некоронованный русский царь. Победа сорок пятого года была продолжением Русского Чуда. И я, Антон Тимофеевич, когда на фронте ходил в атаку и кричал: «За Сталина!», всегда добавлял «За Россию и Иисуса Христа!»…
Садовников чувствовал, как, спрятанная в глубины разума, невидимая миру, переливается и трепещет звезда, подобная той, что, усыпанная алмазами, переливалась на груди Генералиссимуса. Подобная той, что сияет в созвездии Льва. Это о ней говорил поэт: «Звезда пленительного счастья». Это о ней пели солдаты: «Звезда Победы нам свети!» Он верил, что восход звезды неизбежен, и ее свет озарит отца Павла, стоящую рядом Веру, старушку на ступенях храма, нищенку, кормящую голубей. Взойдет, взойдет над Родиной эта серебряная, голубая звезда.
— Так что, Антон Тимофеевич, нас опять масоны и жиды одолели и опять русскому человеку дохнуть не дают, и задумали православие осквернить, подменить его католичеством, и папу римского посадят выше Патриарха. И опять русский народ поведут на крест, и он с креста станет молиться о Русском Чуде и о новой Русской Победе, которую Господь пошлет России вместе с новым святым — жидоборцем. Оттого я в своей келье держу портрет Иосифа Виссарионовича и молюсь за него в алтаре, и жду, когда у России появится новый заступник, и сердце мне подсказывает, что он уже есть, но покуда не явлен, ибо не исполнилась чаша русских страданий. И нам надо молиться и терпеть. Ибо претерпевшим до конца даруется Победа…
Ударил колокол. Голуби шумно взлетели. Служитель отворил двери храма.
— Заговорился я тут, — заторопился отец Павел, — пора надевать облачение.
Служба шла медленно и торжественно, неуклонно наполняясь таинственной красотой. Так зацветают сады. Вначале голые темные ветки, сквозь которые сочится синева. Потом ветвистая крона становится розовой и малиновой от прихлынувших соков. Затем все дерево обрызгано прозрачным изумрудом проснувшихся почек. И внезапная, как бесшумный взрыв, белизна, могучая сила, все в цветах, благоухает, гудит золотыми пчелами, и дерево в лазури под солнцем, как дивная Богородица, о которой ликует молитва: «Богородица, Дева, радуйся. Благодатная Мария, Господь с тобой».
Садовников стоял в стороне у столпа, а Вера ушла вперед, к алтарю, ее заслонили прихожане, и лишь иногда становилось видным ее бледное лицо и гибкие поклоны, а потом она словно исчезала, и вместо нее в высоком подсвечнике горели свечи.
Садовников слышал высокие страстные возгласы молодого священника, читавшего озаренную свечами книгу, и рокочущий голос отца Павла из глубины алтаря: «Благословен Бог наш и ныне, и присно, и во веки веков, аминь!». Сладостные воздыхания хора, в котором женские голоса напоминали золотое шитье. Видел, как солнце растопило золото алтаря, и он отекает медом. Дьякон кружил по храму с кадилом, развешивая сизые струйки дыма, перед которыми склонялись головы в светлых платочках, похожие на полевые цветы. Он чутко, с молитвенным замиранием сердца, внимал волшебному языку, в котором, помимо слов, присутствовала неизречимая тайна, доступная не разуму, а только открытому сердцу. Его мысль то следовала за молитвой: «Слава Тебе, Господи, слава Тебе!», и ему казалось, что перед ним струится тончайшая золотая нить. То эта нить исчезала, и он погружался в рокочущий и пьянящий гул, в котором реяли безымянные силы, клубились сладкие дымы, проносился молниеносный луч, зажигая на темной доске алое крыло, голубой хитон, золотистый воздетый перст.
«Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!»
Его молитвы, возносясь к Творцу, захватывали своим порывом образы дорогих людей, с которыми он расстался здесь, на земле, но которые продолжали жить в бессмертных мирах, посылая ему на землю свою неземную любовь.
Он молился о бабушке, видя ее чудное лицо, карие сияющие глаза, слыша умиленный голос, когда она обращалась к нему: «Ангел души моей!» И сама эта мысль о бабушке, его стремление увидеть, обнять, поцеловать ее седую голову уносили его к Творцу. Вера в то, что она жива, видит его, и им уготована встреча, — эта вера раскрывала над ним лучистый, уходящий ввысь коридор. Он летел по этому коридору, окруженный лучами, обнимал бабушку, которая все так же, как и в земной жизни, сидела в маленьком креслице в тихой дремоте.
«Тебе поем, Тебе благословим, Тебя благодарим, Господи!» Храм наполнялся людьми. Ставили свечки, припадали губами и лбом к чудотворной иконе. Служка обносил прихожан медным блюдом, на которое падали деньги. Горбатая старушка снимала с подсвечников огарки и складывала в картонную коробку. Хор тянул свою золотую пряжу. А Садовников думал о маме, как она возвращалась домой с работы, и ее енотовый воротник пахнул снегом и тонкими духами. Он любовался ее прекрасным лицом, принимал ее шубку, на которой таял снег. И его детское сердце ликовало, — мама опять была дома, опять им предстоит чудесный вечер, и она станет читать ему Пушкина: «Мосты повисли над водами, вечнозелеными садами ее покрылись острова». И «лоскутья сих знамен победных, сиянье шапок этих медных, насквозь простреленных в бою». И сразу же, при мысли о маме, у его глаз возник прозрачный световод, улетающий сквозь своды храма в негасимый свет, где мамино лицо казалось иконописным лицом, и он припадал к нему шепчущими целующими губами.
Священники удалились в алтарь, и там, за резными вратами, на престоле, начиналось таинство, в котором небо сходило на землю, а земля устремлялась в лазурь. Материя преображалась в дух, пшеничный хлеб в божественное тело, алое вино в багряную кровь. И в этом претворении участвовало все мироздание, от крошечной, летящей в мирах пылинки, до ангельских вестников, трубящих в золотые трубы.
Садовников думал о жене. Не той, которая явилась ему в синих снегах среди солнечных сосен, и за ней по поляне тянулась янтарная лыжня. И не той, которую целовал в золотистом сумраке, и над их головами качалась тень от беличьей шкурки. И не той, что склонилась над старинными рукописями, и у вишневых, таких любимых глаз пламенела алая буквица. И не той, что исчезла в ослепительной вспышке взорвавшегося звездолета, от которого долго на окрестные ночные леса опадала мерцающая роса. Он думал о жене, как о восхитительном счастье и невыносимой потере. Как о чуде, посланном ему бог весть за какие заслуги, и о несчастье, которое посетило его бог весть за какие грехи.
Стеклянный коридор уносил его мимо икон с домоткаными рушниками, мимо букета цветов перед чудотворной иконой, сквозь пустую белизну церковного купола, в хрустальную лазурь, которая окружала жену. И ее улыбка была дивной и печальной, а ее вишневые глаза были полны обожания к нему и тайного сострадания. Она просила его не грустить, не убиваться, обещая неизбежную встречу.
Таинство в алтаре продолжалось. Душа Садовникова в предчувствии чуда страшилась и ликовала, мучилась и благоговела. Звезда, тайно горевшая в глубине сознания, была той серебряной звездой, что лучилась в голубой вифлеемской ночи. Садовникову вдруг начинало казаться, что идет снег, и подсвечник с огнями стоит среди снежной поляны. Ему чудилось, что вокруг туманятся осенние золотые леса и нимбы святых неотличимы от сияющих берез и осин. Доносилось благоухание незримых весенних ландышей, и он слышал весенние переливы соловьев. А потом к его голове склонялась летняя ветка с тяжелыми алыми яблоками.
В эти минуты ожидания, когда в храме многоголосо разносилось: «Отче наш, сущий на небеси, да святится имя Твое», Садовникову являлись те, о ком он не вспоминал многие годы. Учитель словесности с острым подбородком, седыми висками и серыми насмешливыми глазами, когда он декламировал вслух стихи Маяковского. Лейтенант из соседнего взвода, с которым пили спирт из алюминиевых кружек, и к вечеру, пробитый крупнокалиберной пулей, он лежал в морге, и рана пламенела на голом запыленном теле. Садовников не молился о них, но чувствовал, что они, слушая пение, ожидают своего воскрешения.
