Урсула Ле Гуин - Обездоленный (Обделённые)
Говорить о работе ему было больше не с кем. В Институте никто не разбирался в темпоральной физике настолько, чтобы следить за ходом его мысли. Ему хотелось бы научить их, но в Институте ему пока еще не дали ни преподавательской должности, ни классной комнаты; он подал заявку, но Синдикат Студентов — Членов факультета отказал ему. Никто не хотел ссориться с Сабулом.
К концу года он стал тратить много времени на писание писем Атро и другим уррасским физикам и математикам. Лишь немногие из этих писем он отправлял. Некоторые он писал, а потом просто рвал. Он обнаружил, что математик Лоай Ан, которому он послал шестистраничное рассуждение об обратимости времени, уже двадцать лет, как умер; в свое время он не удосужился прочесть биографическое предисловие к «Геометриям Времени» Ана. Другие письма, которые он пытался отправить с уррасскими грузовыми планетолетами, задержала администрация Аббенайского Космопорта. Космопорт находился под прямым контролем КПР, поскольку, чтобы он работал без сбоев, требовалась координация деятельности ряда синдикатов, и некоторые координаторы были обязаны знать иотийский язык. Эти администраторы Порта, с их специальными познаниями и важным положением, постепенно приобретали бюрократическую психологию: они автоматически говорили: «Нет!». Они относились с недоверием к этим письмам, адресованным математикам, потому что они были похожи на шифр, и никто не мог им поручиться, что это — не шифр. Письма к физикам пропускали, если их пропускал Сабул, их консультант. Если в письмах рассматривались проблемы, лежавшие вне пределов секвенциальной физики того сорта, который он признавал, он не пропускал их. Такие письма он отодвигал в сторону, бурча: «Не в моей компетенции». Шевек все равно посылал их администраторам Порта, и они возвращались с пометкой: «Для экспорта не одобрены».
Шевек поднял этот вопрос на заседании Федерации Физики, в которой Сабул бывал редко. Там никто не придавал значения проблемам свободного общения с идеологическим врагом. Некоторые из них отчитали Шевека за то, что он работает в такой сложной области, что, по его же собственному признанию, на его родной планете в ней больше никто не разбирается.
— Но она просто еще новая, — сказал он, но ничего этим не добился.
— Если она новая, то поделись ею с нами, а не с этими собственниками!
— Вот уже год, как я в начале каждого квартала пытаюсь организовать такой курс. А вы каждый раз отвечаете, что желающих слишком мало. Вы боитесь ее, потому что она новая?
Друзей это ему не прибавило. Он ушел от них разозленный.
Он продолжал писать письма на Уррас, даже когда вообще не отправлял их. Сам факт, что он пишет кому-то, кто может понять — мог бы понять — позволял ему писать, думать. Иначе это было невозможно.
Шли декады, кварталы. Два-три раза в год приходила награда: письмо от Атро или какого-нибудь физика из А-Ио или Ту. Это были длинные письма, убористо написанные, детально аргументированные, от приветствия до подписи — сплошная теория, сплошная страстная, загадочная, глубокая математикоэтико-космологическая физика — написанные на языке, которым он владел, людьми, которых он не знал, громившими его теории, врагами его родины, соперниками, незнакомцами, братьями.
Когда он получал письмо, его надолго охватывала веселая злость; он работал день и ночь, идеи били из него фонтаном. Потом фонтан медленно превращался в струйку, потом постепенно высыхала и струйка, и он, отчаянно сопротивляясь, медленно возвращался на землю, на иссохшую землю.
Подходил к концу третий год его работы в Институте, когда умерла Гвараб. Он попросил разрешения выступить на поминальном собрании, которое, по обычаю, проводилось на месте работы умершего. В данном случае это была одна из аудиторий в Физическом лабораторном корпусе. Кроме него не выступил никто. Студентов вообще не было: Гвараб уже два года не преподавала. Пришло несколько стариков — членов Института, с Северо-Востока приехал пожилой агрохимик — сын Гвараб. Шевек стоял там, где обычно стояла, читая лекцию, Гвараб. Голосом, охрипшим от зимнего бронхита, который стал для него обычным, он сказал этим людям, что Гвараб заложила основу Науки о Времени, и что она была величайшим космологом из всех, когда-либо работавших в Институте.
— Теперь у нас в физике есть своя Одо, — сказал он. — Она у нас есть, а мы ее не чтили.
Потом какая-то старуха со слезами на глазах благодарила его.
— Мы с ней всегда по десятым дням вместе дежурили, в квартале у нас убирались, так, бывало, хорошо между собой разговаривали, — говорила она, вздрагивая от ледяного ветра, когда они вышли на улицу. Агрохимик пробормотал что-то вежливо и побежал искать попутную машину обратно на Северо-Восток. В приступе ярости, горя, досады, ощущения, что все бессмысленно, Шевек пошел бродить по городу.
Он здесь уже три года, а чего добился? Все его достижения: книга, присвоенная Сабулом; пять-шесть неопубликованных работ; и надгробная речь над жизнью, прожитой зря.
Никто ничего не понимает в том, что он делает. Если сформулировать более честно, ничего из того, что он делает, не имеет смысла. Он не выполняет никакой необходимой функции — личной или общественной. По существу — это нередко случалось в его области науки — он выгорел к двадцати годам. Больше ему уже ничего не сделать. Он уперся в стену — раз и навсегда.
Шевек остановился перед концертным залом Синдиката Музыки посмотреть программы на декаду. В этот вечер концерта не было. Он отвернулся от афиши и лицом к лицу столкнулся с Бедапом.
Бедап, всегда настороженный и к тому же близорукий, не подал вида, что узнает Шевека. Шевек поймал его за рукав.
— Шевек! Вот черт, неужели это ты? — Они обнялись, поцеловались, отодвинулись друг от друга, снова обнялись. Любовь нахлынула на Шевека, ошеломила его. Почему? Тогда, в последний год в Региональном Институте, Бедап ему не так уж и нравился. За эти три года они ни разу не написали друг другу. Их дружба была дружбой детства, она прошла. Тем не менее, любовь осталась: вспыхнула, как пламя из разворошенной золы.
Они шли, не замечая, куда идут, и разговаривали. Они размахивали руками и перебивали друг друга. Этим зимним вечером на широких улицах Аббеная было тихо. На каждом перекрестке под тусклым фонарем стояло серебряное озерцо света, по которому стайками крошечных рыбок, гоняясь за собственной тенью, носились снежинки. За снегом гнался ледяной ветер. Разговаривать стало трудно из-за онемевших губ и стучащих зубов. Они успели на последний, девятичасовой, омнибус до Института; барак Бедапа был далеко, на восточном краю города, идти туда по холоду было бы нелегко.
Бедап оглядел 46-ю комнату с ироническим изумлением.
— Шев, ты живешь, как паршивый уррасский спекулянт.
— Да брось ты, не так все страшно. Покажи мне здесь хоть какое-нибудь излишество!
Собственно говоря, в комнате почти ничего не прибавилось к тому, что в ней было, когда Шевек в первый раз вошел в нее. Бедап ткнул пальцем:
— Вот это одеяло.
— Оно здесь уже было, когда я вселился. Кто-то его сам соткал, а когда переехал — оставил здесь. Разве в такую ночь одеяло — излишество?
— Цвет у него — типичное излишество, — сказал Бедап. — Как специалист по функциональному анализу, я должен отметить, что оранжевый цвет — ненужный цвет. В социальном организме оранжевый цвет не выполняет никаких жизненно-важных функций ни на клеточном уровне, ни на органном, и уж точно — не на уровне всего организма или на наиболее центральном этическом уровне; а в этом случае следует выбрать не терпимость, а устранение. Покрась его в грязно-зеленый цвет, брат!.. А это еще что такое?
— Заметки.
— Шифрованные? — спросил Бедап, перелистывая одну из тетрадей с хладнокровием, которое, насколько помнил Шевек — личного владения — у него было даже меньше, чем у большинства анаррести. У Бедапа никогда не было любимого карандаша, который он бы всюду таскал с собой, или старой рубашки, которую он бы любил и жалел бросить в регенерационный контейнер; а если ему что-нибудь дарили, он старался сохранить это из уважения к чувствам подарившего, но каждый раз терял. Он знал эту свою черту; по его словам, это доказывало, что он менее примитивен, чем большинство людей, и являет собой ранний пример Человека Обетованного, истинного и прирожденного одонианина. Но все же для него существовала граница личного. Она проходила по черепу — его ли собственному или чужому — и была нерушима. Он никогда не лез в чужие дела. Теперь он сказал:
— Помнишь, как, когда ты был на проекте «Лес», мы писали друг другу кодом дурацкие письма?
— Это не код, это по-иотийски.
— Ты выучил иотийский? Почему ты на нем пишешь?
— Потому что на этой планете никто не может понять, что я говорю. И не хочет. Единственный человек, способный на это, умер три дня назад.
