Юрий Никитин - Сборник "Русские идут!"
– Плодовитость, – поправил Мороз.
– Ну пусть плодовитость.
– У них вера запрещает аборты, понял? И предохраняться тоже нельзя. Аллах, мол, велел плодиться.
Глушенко думал-думал и брякнул:
– Хорошая у них вера. Нужная. Вернусь со срочной, тоже ислам приму. И бабу заставлю принять. И родню всю, а то у моего старшего брата только один ребенок… Ты знаешь, какой у меня братишка? По две подковы гнет! Коня на плечи берет и вокруг хаты ходит. Грузовик в грязи застрянет, он в одиночку вытаскивает… Таким бы плодиться да плодиться!
Дома приблизились, десантники начали растягиваться в цепь, перешли на медленный шаг. За это время там могут успеть поставить растяжку, а то и какой джигит сейчас ловит кого-нибудь из них, проклятых русских, на мушку… А потом бросит винтовку и смешается с односельчанами, которых принято называть «мирными жителями». Эти мирные, конечно же, своих не выдадут. Будут, посмеиваясь, наблюдать, как тупые русские беспомощно рыщут в саклях. Даже если найдут брошенные винтовки, на тех не написано, кто стрелял… Никакой криминалист не отыщет хозяина! Да и кто будет присылать из Москвы криминалистов? Так что убитые останутся неотомщенными…
Словно подслушав горькие мысли майора, Глушенко сказал очень серьезно:
– Месть – не наш принцип. Мы должны быть гуманными… Но… Вы ж знаете, я всегда жидов ненавидел! Иначе какой я тогда буду хохол? Но после одной встречи кое-что передумал… Сейчас переписываюсь по емэйлу с одной. Да, из Тель-Авива. Она рассказала, как они расправляются с террористами… у меня слюнки текли! Что их жидовский народ такие расправы поддерживал, это понятно, у нас народ тоже «за», но там и правительство «за». Более того, она рассказала про интифаду…
– Что это? – поинтересовался Шмелевич.
– Понимаешь, израильтяне террористов вообще в плен не берут: стреляют на месте. Так вот арабы придумали такой метод борьбы: пацаны до четырнадцати лет выходили на улицы и забрасывали израильские патрули камнями. Забрасывали бронемашины, бэтээры, вообще любые войска, даже гражданских… Ну, тут бы наши вообще руки опустили и вышли из оккупированных районов, верно?
Мороз в затруднении почесал лоб:
– Да, с детьми не повоюешь… А что же израильтяне?
– А их глава правительства… не помню, президент или премьер… или еще кто, заявил: если хоть один из наших попадет в больницу, двести ваших попадут на кладбище!
Мороз хохотнул в восторге:
– Так и сказал? Во дает!.. Можно я за него проголосую?.. Нам бы его в правительство!
А Шмелевич бухнул:
– Если там его не переизберут, пусть едет к нам. Хоть и еврей, я за него проголосую.
Мороз напомнил:
– И чем кончилось?
– А израильские патрули, – продолжил Глушенко, – начали врываться в дома, где могли быть подозреваемые… учти, только подозреваемые!.. а там прикладами и сапогами так месили всех подростков, что те отдавали Аллаху души либо сразу, либо по дороге в больницу. Месили всех, у арабов семьи многодетные. Но не стреляли, ведь арабы ж не стреляли, и тоже так: те камнями – эти прикладами. В результате интифада закончилась так же, как и все взрывы. Вообще, как она написала, а я ей верю, израильтяне стараются этих ребят не арестовывать вовсе. Зачем? Чтобы продажные адвокаты нашли лазейки в законе, дабы выпустить на свободу? И никаких расследований. Разве что внутренние, своими силами.
– Но это же, – сказал Мороз с усмешкой, – как бы… несправедливо.
– Тю на тебя! – удивился Глушенко. – Весь мир уже давно справедливость понимает только как благо себе. Только мы, русские, еще говорим о какой-то всеобщей справедливости для всех, всего человечества! Это синдром строителей коммунизма, да? Не-е-ет, нам нельзя находиться в сторонке от общемировых процессов!
На ходу вставив диски с патронами, вошли в село. Сверху угрожающе лопотал лопастями вертолет. Оба пулеметчика смотрели на единственную улицу и разбегающихся жителей сквозь прорези прицелов. Они уже получили приказ от Шмелевича не оставаться в сторонке от общемировых процессов.
ГЛАВА 33
Коммандос, как муравьи, быстро вынесли десятка два звездно-полосатых мешков с подарками для русских туземцев, забросили в кузов армейского грузовика. Приехал генерал Ковалеф, с беспокойством и отвращением посматривал в сторону домов. Вот в таких местах жили его предки?
Сперва его беспокоило, что жадные до подарков русские набегут такой толпой, что придется разгонять прикладами, а теперь сердце стиснулось тревогой: ни один не сдвинулся с места! Матери по-прежнему придерживают детей. Все просто смотрят. Как-то странно смотрят…
Джозеф Клитор, по роду деятельности особенно чувствительный к окружению, все больше дергался, вертел головой. Встречаясь взглядом с Ляхичем, искательно улыбался, расправлял плечи, но, когда смотрел в сторону русского села, бледнел, на глазах покрывался потом.
– Тревога! – вырвалось у него вдруг. – Нам лучше убраться!
Коммандос начали с беспокойством оглядываться. Ляхич успокаивающе похлопал Джозефа по плечу, бросил солдатам с ленцой:
– Не обращайте на парня внимания. Перед высадкой он начитался русских авторов. Чтобы, значит, лучше понять русских! Ну не идиот ли?
Ковалеф с улыбкой посмотрел на юного лейтенанта.
– Сынок, – сказал он отечески, – мы никого не должны понимать, ясно? Это весь мир должен понимать нас! Америка – превыше всего. Америка должна править миром. Мы даже не учим иностранные языки, ибо весь мир должен изучить наш язык, взять наш образ жизни! Понял?
Джозеф вытянулся:
– Так точно!
Генерал испытующе всмотрелся в его юное, покрытое краской стыда лицо. Похоже, мальчишка в самом деле горд своей страной настолько, что уже забыл о страхе, который и у него, генерала, заползает под кожу, запускает острые коготки во внутренности.
– Мне передали, – сказал он уже спокойнее, – что ни одной воинской части поблизости нет… А какие-либо войска быстрого реагирования не перебросить так уж незамеченными…
– Так точно!
Генерал помолчал, спросил негромко:
– Но что именно тебя беспокоит? Я привык доверять чутью своих солдат…
– Меня уже ничто не беспокоит, – отчеканил Джозеф. – Америка – превыше всего!
Ковалеф кивнул, поинтересовался:
– Но что-то беспокоило?
– Да, господин генерал!
– Что?
– Просто иррациональное чувство, господин генерал. Просто чувство.
– Гм… А как оно тебе представлялось?
Он спрашивал настолько настойчиво, что Джозеф сказал после минутного колебания:
– Мне показалось, что надо уходить… Почему-то почудились их церкви… старинные пушки… человек в треуголке и старинном камзоле…
– Так-так, – ответил Ковалеф с интересом. Джозеф вдруг увидел, что у генерала глаза умного и много повидавшего человека. – Это интересно… моя жена тоже увлекается спиритическими сеансами. Но при чем тут те люди?
– Надо уходить, – сказал Джозеф тихо. – Мы снова повторяем все ту же ошибку.
– Какую? – переспросил генерал. – Разве русские не такие же люди, как джапы или шведы?
– Пока не такие… – ответил Джозеф торопливо. Он попятился к вертолету. – Пока не такие…
Ляхич смотрел с неудовольствием, разговор выглядит нелепым и непонятным. Да и генерал поморщился. Подошел офицер связи с листком бумаги, раскрыл рот, красивый и красногубый, Ляхич увидел белоснежные пепсодентовые зубы… Затем ровный ряд зубов изломался. Ляхич, как в замедленной съемке, увидел во рту быстро растущий фонтанчик темно-красной крови. Из горла выплеснулся алой, дымящейся на солнце струей.
Ладони офицера в инстинктивном жесте накрыли пораженное место, но это уже были ладони мертвеца. Пуля вышла из затылка, разворотив дыру, в которую пролез бы кулак.
Джозеф стоял как замороженный. Теперь только уши уловили звуки далеких выстрелов. Справа и слева наземь тяжело грохались коммандос. Кто-то ранен или убит, но большинство – целехонькие, обалдевшие, но быстро сориентировавшиеся.
Ляхич повернул голову. Они лежали рядом с убитым офицером, потом сбоку тяжело рухнул Джозеф. Ему повезло, в него не стреляли. Потом Ляхич сообразил, что перво-наперво отстреливали офицеров. Следовательно, на них напала совсем крохотная группа. Любой десантный отряд обладает достаточной огневой мощью, чтобы залить здесь все свинцом за две-три секунды.
– Это местные! – выкрикнул Джозеф с изумлением и злостью. – Какие-нибудь местные активисты! Недобитые коммунисты…
Ляхич повернул голову, не отрывая ее от земли. Щека перепачкалась в сырой земле. В глазах были страх и изумление.
