Александр Етоев - Человек из паутины
Вдалеке, в конце переулка, маленькая, но заметная отовсюду, как вратарь в футбольных воротах – чуть пригнувшись и с расставленными руками, – стояла их Калерия Карловна, не давая беглецам отступить.
Наверное, читателю непонятно, куда же Калерия Карловна подевалась, ведь выезжали-то они впятером, впятером толкались в автобусе, все вместе убегали от контролеров – поэтому-то, из-за собак-контролеров, они и вышли на полостановки раньше, немного не доехав до Съезжинской.
Никуда она из сюжета не исчезала, дорогая наша Калерия Карловна, просто сделала упреждающий ход: когда, спасаясь от контролеров, они раздвинули гармошку дверей и выскочили на ходу из автобуса, Калерия внезапно заметила, как ее сибирская конкурентка вместе с медсестрой Машенькой скрываются за ближайшим углом (Вепсаревича она не увидела, тот за угол завернул раньше). «Вперед!» – скомандовала она верным своим ищейкам и пустила их по горячему следу, сама же соседней улицей добралась до ближайшего перекрестка и вышла беглянкам в лоб, чтобы взять их обеих тепленькими.
Но, к ее великому удивлению, оказалось, что вместе с ними здесь находится главный приз, ради которого вся эта каша и заварилась, – Вепсаревич Иван Васильевич, собственной, как говорится, персоной.
Калерия, дрожа от азарта, стояла затычкой в горле неширокого Загибенного переулка. Руки у нее почему-то вытянулись и доставали крючками пальцев до каменных стен домов.
Машенька, Вепсаревич и Медсестра Лёля замерли напротив нее.
Глупо пялясь на непонятную бабку, Машенька смущенно спросила:
– Бабушка, вам чего?
– Здравствуйте, Калерия Карловна, – поздоровался с Калерией Ванечка. – Маша, это наша соседка, она у нас наверху живет.
– В общем, так, – сказала Калерия, как будто не узнавая Ванечку и обращаясь к Медсестре Лёле. – Отдавай мне этого твоего товарища, иначе… – Она отколупнула от каждой стенки по кроваво-красному старинному кирпичу и не глядя запустила их вверх. Загрохотало кровельное железо, и в воздух взлетели голуби.
– Паучий бог тебе товарищ, – ответила Медсестра Лёля, вмиг проникнув во вражескую суть старушенции, – и вот тебе на твое «иначе» мое «иначе».
Кирпичи, как какая-нибудь дешевая клоунская подделка, с легкостью вернулись на место, в стены, из которых их выцарапала Калерия, при этом больно саданув старуху по пальцам.
Обиженная Калерия превратила кулаки в гири и стукнула ими одна о другую. Долгий чугунный звон прокатился по Загибенному переулку и замер, рассосавшись по подворотням.
– Держись, сражаюсь! – сказала она, насупясь.
– Держусь, защищаюсь! – ответила Медсестра Лёля и поплевала себе на ногти. – Сейчас вот сердце-то из тебя вышибу, останешься ходить бессердечной.
– Соль тебе в очи, кочерга в плечи, – презрительно ответила Калерия Карловна и тоже поплевала себе на ногти. От ногтей повалил пар. Затем она подпрыгнула на одной ноге, другой сделала вращательное движение и вдруг грохнулась на твердую мостовую, как дохлая курица.
Лёля рассмеялась и подмигнула Машеньке:
– Малое шаманское заябари. Теперь старушка только бздеть сможет мыльными пузырями. – Она повернулась к Калерии: – Боюсь, бабуля, из-за меня тебе придется перенести сегодня большие приключения!
Калерия позеленела от злости. Левый глаз у нее стал белый, а правый – черный. Из третьего же, если бы у нее был таковой, в Лёлю бы сейчас полетели самые ядовитейшие из стрел.
– Одна тоже вон бзднула, щей плеснула, на корячки встала, луковку достала, – сказала она, с трудом поднимаясь.
Тут уже не стерпела Машенька.
– А ну сгинь, поганая старушонка! Не то пну под дыру, так улетишь под гору, тресну в висок, посыпется из жопы песок!
Когда Машеньке надо было превратиться на время во вздорную базарную бабу, ей это удавалось легко. Опыта такого рода у Машеньки было хоть отбавляй. Пьяные соседи по коммуналке, тётки в продуктовых очередях, ушлые водилы на «скорой». Бывало, даже больные на операционном столе с распоротым скальпелем животом и торчащими наружу кишками начинали ее вдруг клеить и лапать своими немощными руками. Всё это пресекалось быстро отборной профессиональной руганью, а то и просто туфлей по яйцам.
Ее поддержала Лёля, нацелив на старушонку палец и пукая из него, как из детского пистолета-пукалки:
– Ну что, Арахна, старая склеротичка, облик человеческий сумела себе вернуть, а вот секрет паутины – нет? С тех пор ищешь, рыщешь, не можешь успокоиться? Но дети от тебя все равно одни пауки…
– Блядь вокзальная, – обозвала ее Калерия. – Ненавижу.
Она вдруг задрала юбку и повернулась к девицам задом, показывая им кружевные желтые атласные панталоны, какие были в моде, наверное, еще во времена Пушкина, влюбленного в мадемуазель Гончарову.
Давно уже Загибенный переулок не видел таких откровенных сцен и не слышал такой непечатной прозы, как в этой уличной перепалке. Тем временем к нашим героям с тыла медленно подходили компотовцы. Немного не дойдя до ругающихся, они замялись на одном месте, но в ссору пока не вмешивались, выжидали, что будет дальше.
– А вы чего стоите, как неродные, когда здесь пожилых людей с говном смешивают? – крикнула им Калерия через головы Машеньки, Вепсаревича и Медсестры Лёли.
– Да пошла ты… – сказал Глюкоза. – За не фиг делать пиздюлей получать – нетушки, пусть кто-нибудь другой получает.
– Бунт на корабле? Крыса! – сказала она Глюкозе. – Паучья сыть! – После этого обратилась к Кольке из 30-й квартиры: – Колька, ты слышал, что мне эта неумытая сволочь сейчас сказала?
– Ну, слышал, а я тут причем?
– Как водку за мой счет жрать, так причем, а как заступиться за старого человека, так сразу рыло воротишь? Чувырлов, – сказала она Чувырлову, – ты единственный здесь человек культурный, ты-то меня, надеюсь, не бросишь?
– Ой, – сказал Чувырлов, кидая взгляд на свои несуществующие часы, – у меня же деловое свидание! А на смокинге еще пуговицы не пришиты!
– Суки! – закричала Калерия. – Вы еще у меня поплачете! Вы еще у меня попросите с похмелья водички! Хер вам будет, а не водичка!
– Подумаешь, какая Марфа Вавилоновна выискалась, – сказал Колька из 30-й квартиры. – У самой денег хоть жопой ешь, а для нас даже на автобусный билет пожалела.
– Ах, так? – взорвалась Калерия. – Пошли вы все тогда на… – Она сказала куда.
– А что – и пойдем, – ответил Феликс Компотов-старший. – Всяко лучше, чем об стенки башками стукаться. Но выпить все равно выпьем! Вона как в желудке урчит – это от недопива. – Он достал из фронтового НЗ третью, заначенную, бутылку «Охотничьей» и только приготовился сделать длинный первый глоток, как случилось нечто необыкновенное.
Из дальнего конца переулка послышались сумасшедший цокот и такое же сумасшедшее завывание. Все участники описываемых событий недоуменно посмотрели туда. И вот что они увидели. Скаля морду и вытаращив глаза, по Загибенному неслась лошадь. На лошади сидел какой-то мужик с полощущейся по ветру бородой. И если бы просто лошадь или просто мужик. Лошадь была полосатая, низенькая, зубастая, она фыркала большими ноздрями и разбрасывала по сторонам пену. Мужик тоже был полосат, как лошадь, но здоровый, только уж очень бледный. Ноги его крепко обхватывали тощие бока лошаденки, тельник на нем был в пятнах – от пота и, возможно, от слёз. Он-то и завывал, как бобик, распугивая прохожих и воробьев. Внешне все это напоминало психическую атаку митьков. Как на картине в Русском музее, где Шинкарев Тихомир Флореныч в полосатом революционном тельнике на полосатой революционной зебре мчится с шашкой наперерез врагу, а внизу на картине подпись:
Гром гремит, земля трясётся,
На врага митёк несется
С криком: «Мать твою етить!
Митьки никого не хотят победить!»
На самом деле произошло вот что. Когда крыса, обращенная в грушу, та самая, из подвала на Съезжинской, была отбита случайной клюшкой и улетела в поднебесье за крыши, приземлилась эта груша не где-нибудь, а в вольере Ленинградского зоопарка. А в вольере томилась зебра. Зебра грушу, понятно, съела. И, понятно, приобрела силу – ту самую, немеряную, волшебную, необходимую для Ванечкиного лечения. Зебра вышибла решетку вольера, затем могучей железобетонной башкой пробила каменную ограду ZOO и выскочила в мыле и пене на набережную Кронверкского пролива. Конечно, ее пытались остановить. «Стой, зараза!!! Куда?!!» – орала ей вслед охрана, но она на это лишь звонко ржала и отстукивала копытами «Половецкие пляски» из оперы Александра Бородина «Князь Игорь». Единственный, кто не сробел и встал на ее пути, – матрос из пловучего ресторана «Кронверк», вышедший на берег покурить. Он и был этим бородатым всадником, запрыгнувшим за каким-то хером на спину скачущего чудовища. Запрыгнувшим и сразу же пожалевшим, что ввязался в это безумное приключение.
Много всякого страха повидал в своей долгой жизни Феликс Компотов-старший – и вылезающую из очка унитаза голову водяной змеи, и утопленницу у Тучкова моста, и мальчика-первоклассника, принесшего сдавать на приемный пункт бутылки из-под кефира и раздавленного дикой толпой народа, когда сказали, что кончается тара. Но чтобы полосатая лошадь… В общем, он сблеванул первый. За ним – Глюкоза, за Глюкозой – Чувырлов. Один Колька из 30-й квартиры сдержал в себе драгоценные полторы бутылки апперитива «Невский», отвоеванные им перед этим в жестоком бою с собой.
