Вильям Александров - Блуждающие токи
Я вошла в зал и сразу заметила их. Они сидели за большим овальным столом в дальнем конце зала, где было что-то вроде ниши такой, сидели все вместе за этим столом. Судя по всему, пиршество было в разгаре. Стоял страшный шум, говорили все сразу, со всех сторон вокруг меня, и там, за тем столом, тоже говорили все вместе, а Федор возвышался над ними. Он стоял спиной ко мне, подняв левую руку, и что-то весело кричал, в правой у него был нож, им он позванивал о тарелку.
Я подошла ближе.
— Минуточку внимания, — кричал Федор, — прошу минуту внимания. Слово имеет Семен Борисович, регламент — пять минут.
Семен Борисович очень долго вставал, он почему-то наклонился, что-то делал под столом, отцеплялся, что ли, потом шуршал какими-то свертками.
— Оратор явно не готов, — сказал Федор. Он оглянулся и увидел меня. До сих пор не пойму, отчего он оглянулся. Может быть, кто-то сказал ему. А может быть, почувствовал — не знаю.
Он увидел меня, и его перламутровая улыбка на мгновенье погасла. Мне даже показалось, что-то дрогнуло в его самодовольно-счастливом лице и даже нечто растерянно-детское мелькнуло на нем. Но это длилось лишь одно мгновенье. В следующее оно опять засверкало, заискрилось, он вышел, почти выбежал из-за стола, взял меня за руку и усадил недалеко от себя, между Кимом и Гурьевым.
Ким подчеркнуто вежливо поклонился. У него были мутные глаза и неестественно медленные движения — видимо, много выпил.
Вадим Николаевич только кивнул, у него было какое-то странное каменное лицо, мне показалось даже, что под глазами вздулись мешки, я хотела спросить его, в чем дело, но Федор не дал мне заговорить.
— Итак, очередной оратор явно не готов, — сказал он, — в связи с этим предлагается штрафная и тост. Прошу. — Он налил мне целый фужер и пододвинул тарелку с нарезанными лимонами.
— Потом, — сказала я. — Дайте отдышаться. И дайте высказаться человеку,
Он наклонил голову в знак согласия и вернулся на место.
— Семен Борисович, прошу вас, вы уже отцепились?
— Я ни за что не зацепился, — медленно проговорил Семен Борисович.
— Если ни за что, так, может, — за кого? — Федор явно наслаждался своим превосходством. Оно было добродушным, беззлобным, даже покровительственным, но это было превосходство человека, владеющего всем — красотой, молодостью, умом, силой, над тем, кто всего этого не имел. Я читала все это на его лице, и он, видимо, почувствовал это. Быстро глянул на меня, нахмурился.
А Сенечка тем временем мучительно раздумывал над вопросом, шутка, видимо, с трудом доходила до него.
— За кого? — повторил он медленно, и лоб его сморщился. Сенечка был в костюме. В ужасно сшитом, с огромными острыми лацканами, но все же костюме. Я впервые видела его без гимнастерки и сапог. Он морщил лоб и напряженно смотрел на Катаева. Потом внезапно морщины его расправились. — Да, вы действительно правы, Федор Михайлович, я действительно зацепился. И знаете, за кого я зацепился? За вас, Федор Михайлович.
— За меня? Вокруг хохотали.
— Да, за вас, представьте себе. Первый раз это было еще тогда, помните, вы прибили гвоздь…
— А… помню, как же, только что же сейчас вспоминать старое!
— Надо вспоминать, Федор Михайлович, обязательно надо. Вы помните тот гвоздь? Так вот, за этот гвоздь мы все тогда зацепились, и я тоже. Да… Сначала было очень неудобно, сначала все ругали этот гвоздь, проклинали, а потом — ничего, мы привыкли и потащились за вами.
— Потащились?
— Ну, сначала потащились, потом уже пошли, даже побежали. И знаете, что я вам скажу? Мы не жалеем, во всяком случае я не жалею, что зацепился за вас…
— Честно? — Он был, видимо, тронут.
— Можете мне поверить.
— Ну что ж, спасибо. Учтем на будущее.
— Учти, учти, Федор, — кричал через стол Жора, — лучшего зама по хозчасти не найдешь. Верно я говорю, Кимуля?
— Ты верно говоришь, Жора. Мы все верно говорим. Слышишь, Федор, как мы все верно говорим?..
— Слышу. Женечка, возьмите над ним шефство, Ким повернул голову, и я увидела его лицо, оно как-то странно перекосилось в одну сторону. Он стал наливать себе, я задержала его руку.
— Не надо, Ким, не пей больше. Не надо тебе. Он поднял на меня глаза и усмехнулся.
— Ты берешь надо мной шефство? Согласен. Над ним, — он кивнул на Федора, — ты уже закончила шефство?
Какое-то мгновенье мы смотрели друг на друга, потом он закричал:
— Так за что мы пьем — не пойму? Катаев, где тост?
— За гвоздь, — пояснил ему Жора. — Все давно уже выпили.
— За гвоздь? Это хорошо. Люблю гвозди… — Он залпом опрокинул рюмку. — Жора, — опять закричал он, — ну, хорошо, я понимаю, Сенечка будет замом по хозчасти, ты будешь замом по научной, а вот она, — он кивнул на, меня, — по какой части она теперь будет?
Я встала, чтобы залепить ему пощечину, но Гурьев удержал меня.
— Сядьте. Вы разве не видите?..
— Кимуля, — крикнул через весь стол Федор, — веди себя прилично! — И погрозил Киму вилкой. Потом он постучал этой же вилкой по краю стола,
— Внимание. Прошу внимания. Пользуясь своим правом тамады, хочу предоставить слово для штрафного тоста… — Он глянул на меня, мы встретились глазами и какое-то мгновение смотрели друг на друга. И он все понял. Он понял, что мне сейчас лучше ничего не говорить. И тут же перестроился. Я всегда поражалась его умению все улавливать и на ходу ориентироваться. Он продолжал, почти не изменив интонации, только взгляд его переметнулся в сторону Жоры Кудлая — …Для штрафного тоста нашему сегодняшнему имениннику Георгию Максимовичу. Он уже говорил, но в виде штрафа пусть скажет еще.
Он повелительно уставился на Жору, и тот не посмел ослушаться. Встал и вдруг сказал:
— А знаете что, давайте-ка выпьем за нашего батю — все-таки он молодец.
— Вы имеете в виду Лаврецкого? — спросил Гурьев.
— Нет, Вадим Николаевич, я предлагаю тост за Федора, можете обвинить меня в подхалимстве. За короткое время он провернул такое, что нам всем и во сне не снилось, разве я не прав?!
— Прав, прав, — с досадой перебил его Федор, — знал бы, не предоставлял тебе слова.
— А ты — молчи, — махнул рукой Жора. — Там — мы тебя все время слушаем. А здесь — ты нас послушай. Так что я хочу сказать?.. Мы все ему многим обязаны! Да, да. Может, это не всем нравится, что я скажу, но это правда, и от этого никуда не денешься. Сегодня я защитил диссертацию, верно. А чья это заслуга? Его. Вышла книга Вадима Николаевича. Лежала в издательстве три года и еще столько же пролежала бы. А он — пробил. Авторское свидетельство Кима? Тоже его работа. У каждого из нас самостоятельная группа — что-то значит! А главное — перспектива для каждого — вот что! Разве не верно я говорю?! И все это его заслуга, можете меня обзывать подхалимом, блюдолизом, кем хотите…
— Лишаю тебя слова! — загремел Федор и стал демонстративно стучать ножом по тарелке.
— Стучи, стучи, в другой раз будешь знать, как давать штрафные.
— Вадим Николаевич, — я наклонилась к Гурьеву, — знаете, что я вспомнила? Вот так же вы говорили о нем и загибали пальцы… Помните? Июльский вечер, помост над рекой, все вокруг колышется в зное, а вы сидите и вот так же считаете его достоинства и загибаете пальцы. Только тогда вы говорили в будущем времени… И пальцев у вас не хватило на руке — получилось шесть… И лицо у вас было совсем другое… Помните?
Он поднял на меня взбухшие глаза, смотрел несколько мгновений молча, отвернулся.
— Давайте-ка послушаем… — сказал он хрипло.
— Вам интересно это славословие?
— Интересно то, что по фактам это правда.
— Что?
— То, о чем говорит Георгий Максимович. Вот послушайте…
Жора все говорил, вдохновляясь:
— …Ведь как у нас было? Ну, была себе лаборатория, ну, знали о ней двадцать-тридцать специалистов в Союзе, ну, верно, приезжали иногда консультироваться — и все Делалось у нас все, конечно, добросовестно, но вот не хватало чего-то… Окрыленности, что ли… А Федор, можно сказать, разбудил нас всех, заставил действовать, стараться дать немедленный результат… Ну, и вот — дали… Мы — дали, и нам — дали… Плоды налицо! Верно я говорю?
— Ты говоришь верно, абсолютно верно… Я чувствую, как у меня вырастают крылья… — Ким взмахнул руками, словно балерина в танце.
Я смотрела на него, и мне показалось, что он не так уж пьян, что тут — другое.
— Значит, крылья, — сказала я Гурьеву. — И это, по-вашему, правда?
— По фактам — правда.
— Допустим. Тогда скажите, пожалуйста, отчего так пакостно на душе?
— У кого?
— У всех. У меня. У вас. У Кима. Не скажу про Жору, но думаю, что и он не испытывает особого счастья, хотя очень старается.
— Не знаю. Я думал, только у меня.
— Вы нехорошо думаете о людях. Знаете что, — давайте возьмем сейчас такси и поедем к Лаврецкому.
