Александр Бачило - День гнева (сборник)
— Вот-вот, будьте ласковы отпротоколировать эту точку про Голландца с главным калибром гербовым отношением. Нам крепкий документ выйдет под списание тепловоза и командировку круизом в Париж. Для органов госприемки.
Раздражал дуализм диалектики интеллигентствующей общественности, финты и уклонения от добровольного налога на каждый отдельный случай путевой прорушки.
— С паршивой овцы сена клок, — согласовались, наконец, в капризных верхах желдоровцев. — Примем с двурушников единым взносом. Но уж целиком на свое усмотрение! Дешево еще откупились. А ведь всемирные профессора, балерины, доценты, строкогоны, Шекспиры, офтальмологи, оперные исполнители, адвокаты и следователи — народ гонораристый. Правильно в очередях возмущаются, что на них прежней управы нет!
Ну, а для пресечения роста путаницы слухов пришлось власть употребить. Чтобы успокоить очевидцев, засекших летучий паровоз там и сям, смех один, еще до изобретения тепловоза. Заболтали, что это объявился бриллиантовый бронепоезд батьки Махно с анархистами из ВИКЖЕЛя, по другим свидетельствам — свитский поезд гетмана Скоропадского при гайдуках, не то барона Врангеля с вагон-рестораном. Не наш же бронепоезд, наши все — на запасном пути!
Лепет этот разом прекратили посредством широкой гласности, неоспоримо предав ей секретные документы о стратегическом перекрестке на углу Бухары с Парижем, в частности, ходатайство таможни «Здравствуй-и-Прощай» об экстренной присылке бермудского треугольного шлагбаума в целях проведения следственного эксперимента с приложением линейной телеграммы потомственного Ятя, с почетом отправленного на заслуженную инвалидность. Путейцы даже горько обиделись: причем тут батька или фон-барон, когда они и только они, сожители последней современности, дали самый зеленый свет очередному чуду природы, равносильному по масштабам маракотовой стихии океанов.
Перед парижанками и парижанами, однако, разобрались не вдруг. Продолжать ли на них обижаться за неувязку дизельхода, то ли приносить извинения и экивоки? Ладно, вынесли вердикт: Париж — для парижан, сами разбирайтесь. У них там всегда праздник, который с собой, а у нас от их рикошета тоже оживленье Божьей милостью, пускай скандальное сперва, с треском увольнений и фейерверком выговоров, зато одарившее каждого из нас трепетным мифом, бодрой легендой сиюминутности, чертовски душевным образом паровоза, который всегда с тобой!
Белла Жужунава
Нежно Зеленеющая На Рассвете
1
Это случилось давно, когда я был еще совсем молодым. В деревне у нас был большой дом и крепкое хозяйство. Кроме меня, в семье росли три младших сестренки. Мать запомнилась мне красивой, веселой и очень молодой — она рано вышла замуж. Она любила танцевать с сестрами, как девчонка, и отцу, который был намного старше нее, нравилось смотреть на это. Отец был высокий, голубоглазый, с густыми светлыми волосами, и я вырос очень похожим на него.
Я многое помню из того времени. Некоторые картины встают перед глазами, как будто то было вчера. Образы, из которых они складываются, полны красок, запахов, движения — словом, всего того, из чего и состоит жизнь. Помню нашу корову, совершенно белую, только с большим коричневым пятном на голове, за которое ее так и звали — Шляпа. При мысли о ней мои ноздри снова ощущают ни с чем не сравнимый запах парного молока, так не похожего на тот безвкусный напиток, который мы употребляем под этим названием теперь. Помню великолепное чувство свободы, когда, пришпоривая босыми пятками могучее тело лошади, я скакал на ней вслед за другими ребятами.
Удивительная штука — память. Она продлевает жизнь тех, кого давно нет с нами… Однажды кто-то, великий и могучий, жирным черным карандашом перечеркнул прекрасный, теплый мир моей юности, и он рухнул, превратившись в пыль. Забрали и увели отца. Угнали корову и лошадей. Вывезли все запасы, в которые было вложено столько нашего труда. Выгребли все, что можно, а недовольных убивали на месте. А тут пришла на редкость суровая зима, как будто природа задалась целью завершить злое дело, начатое людьми. Голод принес с собой невиданные болезни, мелкие трагические случайности довершили остальное. Упала и разбилась насмерть мать, и вскоре одна за другой умерли сестренки, потому что я один не сумел их прокормить. Я уцелел только чудом.
Все эти беды обрушились на нас как ураган, стремительный и беспощадный. Настолько стремительный, что я не запомнил никаких подробностей. И настолько беспощадный, что после него на разоренной земле осталось лишь жалкое подобие прежней жизни. По всем нашим местам прошли пожары. Деревни обезлюдели, уцелевшие дома быстро разрушились без хозяйского глаза. К весне есть стало совсем нечего, и однажды я почувствовал, что силы мои кончились. Хорошо помню, что я осознал это даже без особого огорчения, очевидно, все предыдущее подготовило меня к тому, что рано или поздно придет и моя очередь.
Это произошло прекрасным весенним утром. Очень ярко светило солнце, оглушительно пели птицы. Мне неудержимо захотелось вдохнуть свежего воздуха. Собрав последние силы, я выполз из темной, отсыревшей избы и уселся на теплом, нагретом солнцем крыльце, подставив лицо горячим лучам. Голова закружилась, в глазах потемнело, я потерял сознание.
2
Очнулся я вечером, когда солнце уже село, но темнота еще не наступила. Белесый туман стлался между избами. Было удивительно тихо, и потому голос, который я услышал, прозвучал очень отчетливо. Он шел из-за спины и сверху, но в то же время как бы и изнутри меня, и казался странно безликим, так что невозможно было определить, кому он принадлежал.
— Протяни вперед руки, — услышал я и подчинился просто от неожиданности.
И сразу же ощутил прикосновение других пальцев, которые крепко сжали мои. В тот же миг передо мной возникла человеческая фигура, сотканная из мерцающего света, из сверкающих серебряных и голубых точек. Они непрерывно вспыхивали и гасли, перемещаясь, так что уловить что-либо четко было невозможно, лишь общий контур и отдельные детали — большие, как черные провалы, глаза, струящиеся волосы, узкий, изящно очерченный подбородок. Возникло ощущение, будто я раздвоился. С одной стороны, я продолжал сидеть на крыльце с вытянутыми руками и широко раскрытыми от удивления глазами, а с другой стороны, стоял перед тем, первым «я», крепко ухватив его за пальцы. Одновременно с этим вторым зрением в меня хлынула лавина новых, очень сильных ощущений. Мне было до слез жалко того чуть живого, хилого «меня», который сидел на крыльце. Странно было испытывать такое чувство к самому себе, но оно хоть было понятно, узнаваемо. Наряду с ним в меня проникло нечто такое, чему я вообще не в состоянии был дать определения — совершенно чужие, причудливые образы, странные и пугающие своей непонятностью. Они вызывали неприятное ощущение, как будто я переполняюсь все больше и больше, так что вот-вот лопну. В какой-то момент напряжение стало нестерпимым — и все исчезло. Я опять просто сидел на крыльце, в душе затихал далекий, еле различимый звон. А ведь это я, наверное, умираю — мелькнула мысль, и тут же я снова услышал голос:
— Встань и иди в дом.
Я опять послушался и — странное дело! — поднялся с легкостью, почти забытой. Однако удивление мое достигло наивысшей точки, когда я вошел в избу.
На улице уже сгустились сумерки, а здесь было светло, хотя и непонятно, каким образом. В последнее время изба отсырела, в ней меня всегда прохватывал озноб, как в погребе, однако сейчас я окунулся в теплый, нагретый воздух, будто совсем недавно протопили печь. И пахло замечательно — горящими смоляными дровами и еще чем-то, от чего я настолько отвык, что даже не сразу понял, что это такое. И только при виде стола посреди комнаты до меня дошло, что это был запах еды, вполне обычной для далеких, канувших в небытие времен, и совершенно невозможной теперь. Удивительным было все, даже сам стол, поскольку еще перед Новым годом я собственноручно расколол его на дрова. И все же сейчас он стоял передо мной — именно наш старый стол, со знакомым рисунком завитков на поверхности досок. Один конец его был застелен маминой любимой скатертью и заставлен мисками и едой, и именно ее вид поразил меня больше всего. Горкой белела только что сваренная молодая картошка, на горячих боках которой плавился кусок масла. Присыпанная укропом, она издавала такой потрясающий аромат, что я ощутил не то что голод, а прямо спазмы в желудке. Были там и огурцы, и помидоры, и черный хлеб, нарезанный крупными ломтями, и много чего еще. Я застыл, не веря глазам, и тут же голос сказал:
— Ешь.
Господи, как я ел и что при этом испытал — невозможно описать. Я набивал рот, а глаза мои шарили по столу, чтобы ничего не упустить. Покончив с одним, я хватал другое, и жевал, и глотал, и запивал квасом, и снова ел. При этом я не испытывал никаких неприятных ощущений, что, я слышал, бывает с теми, кто много ест после долгого голода. У меня было одно желание — продолжать все это до тех пор, пока на столе не останется никакой еды. Поэтому, когда все тот же голос сказал — хватит, я почувствовал лишь досаду а даже злость на него. Однако тут же возникло ощущение, что я не в состоянии съесть больше ни крошки. Внезапно навалилась усталость, глаза слипались, тело налилось приятной сытой истомой, и, не в силах сопротивляться ей, я повалился на лавку и уснул.
