Георгий Шах - Нет повести печальнее на свете…
Но чем глубже мысль человеческая проникает в детали, тем больше она утрачивает общую перспективу. Тут ничего не поделаешь: за каждое приобретение приходится расплачиваться какой-то потерей. Уже древние мыслители на нашей прародине Земле заметили, что при всем многообразии мира в основе его лежит некая единая материальная субстанция, что различные сферы бытия тысячами зримых и незримых нитей связаны между собой, что наряду с частными закономерностями, которые определяют устройство этих сфер, существуют универсальные, обнимающие весь социальный организм, всю природу и даже Космос в целом. Разгадать их составляет цель моей науки — философии.
Универсальность бытия, чтобы быть адекватно, то есть правильно, точно понятой, требует универсальности сознания — вот, пожалуй, величайший вывод, к которому человечество пришло в итоге длительной эволюции. Такая универсальность составляет условие и гармонического развития самого человека. Но как достичь этой заветной цели? — вот вопрос. На заре цивилизации отдельные гении вроде Аристотеля, Леонардо, Гёте, Ломоносова, Гумбольдта еще в состоянии были объять необъятное. Позднее это стало просто невозможным. Даже философия, по смыслу своему призванная служить инструментом обобщения и синтеза, настолько разветвилась и обогатила свои кладовые, что сколько-нибудь серьезное овладение ею стало нуждаться в глубокой специализации, требующей целой жизни без остатка. Притом овладение даже не всей наукой, а лишь одним из ее направлений — онтологией или гносеологией, логикой или историей философских учений.
Оставалось одно: с раннего детства давать каждому основательное представление о всех основных науках, а главное — формировать широту мышления, чтобы позднее, когда человек начинает специализироваться, его не покидал живой интерес ко всему, что происходит за пределами его профессии. Вы можете сказать, что нечто подобное есть и у нас. Но так называемые «смежные знания», преподаваемые в гермеситских школах, — это жалкое подобие обширной программы, позволяющей землянам избежать односторонности и обладать солидной эрудицией, оставаясь первоклассными профессионалами.
Однако и здесь существует граница, которую нельзя переступать. Как я уже говорил, углубляясь в детали, теряешь перспективу. Но есть и обратная сторона дела — стремясь охватить взглядом общую картину, упускаешь из виду частности, нередко весьма важные. На практике подобный подход чреват снижением уровня профессионального мастерства, и чрезмерное увлечение им раньше или позже привело бы общество к упадку.
Проблема приобретает тем более острый характер, что развитие науки, нарастание объема информации неизбежно сопровождаются дальнейшим углублением специализации, которая разобщает людей, усиливает отчуждение между ними, разделяет их на обособленные профессиональные группы. Что же может противостоять этой грозной опасности? Только искусство. Знаете ли вы что-нибудь о нем?
— Разумеется, — ответил Ром, — у нас часто говорят «искусный земледелец», «искусный садовод».
— Да, это рудиментарное, остаточное употребление слова. Оно означает в данном случае «умелый», «мастер своего дела». Я же веду речь о другом — об искусстве как отображении мира в художественных образах! Подавляющее большинство гермеситов не имеет о нем никакого представления, потому что у нас его нет, если не считать архитектуры и примитивной танцевальной музыки, которую сочиняют и исполняют машины.
— Значит, существует другая музыка? — спросила Ула.
— И не только музыка, но также живопись, скульптура, литература, художественный кинематограф и телевидение.
— Телевидение? — удивился Ром. — Да ведь мы каждый день смотрим передачи.
— Верно, но лишь документальные и учебные. Художественные программы нечто совершенно иное. Ты понимаешь, Ром, что я, как и вы, никогда их не видел и могу судить об этом только по вывезенным с Земли старинным книгам, которых сохранилось немного, да и те находятся под запретом. Может быть, когда-нибудь вам посчастливится увидеть, как это выглядит. А вот поэзия…
— Поэзия? Какое странное слово.
Дезар собрался было растолковать, что оно значит, но передумал, подошел к книжному шкафу и извлек из него дряхлый, пожелтевший от времени томик. Бережно раскрыв его, он начал читать нараспев, словно молитву:
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит,
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим,
Я вас любил так искренне, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.
Не рассчитанные на стихи апы передали подстрочный перевод. Но столь необычно и чарующе прозвучала их рифмованная мелодика, столь тонкой и благородной была заложенная в этих лаконичных строках мысль, что Ула и Ром сидели как завороженные. Они попросили Дезара продолжать, и долго еще молодые гермеситы с восторгом внимали песням русского поэта, отделенного от них невообразимым временем и пространством.
— Вы раскрыли перед нами целый мир, — с чувством сказала Ула. — Господи, до чего же мы невежественны!
— Признаться, я не понял половины из того, что вы говорили, синьор Дезар.
— Догадываюсь, Ром. Но, думаю, вы поняли главное: доведя профессионализм до абсурда, выбросив за борт искусство, основатели нашего общественного строя обрекли гермеситов на убогую жизнь. Я уж не говорю о прелестях профессионального кланизма. Испытав их на собственной шкуре, вы сами сумеете дать этому благословенному принципу надлежащую оценку.
— Кто вы? — неожиданно спросил Ром. Дезар смутился.
— Я философ, ты уже знаешь, представитель вымирающего клана. Не численно, нет. Филов у нас более чем достаточно, а вот истинных философов, увы, остались единицы.
— Я не о том. Простите, не хочу оскорбить вас, но отец рассказывал, что существует какая-то секта, выступающая против профессионального кланизма. Не помню, как она называется. Он говорил, что ее члены — самые злостные преступники.
— Тебе пришло в голову, что и я вхожу в эту секту? Кстати, они так себя и называют: универами.
Ром смущенно кивнул.
— Какой ты нескромный, — упрекнула его Ула. — Извините его, он ведь темный агр, — пошутила она, чтобы как-то разрядить обстановку.
— Почему же, я люблю прямых людей. Нет, дружок, я не принадлежу ни к каким сектам, потому что вообще не верю в бога.
8
Весь следующий день Ула и Ром провели со своим новым другом, набираясь мудрости и открывая для себя вещи, о которых не имели никакого понятия. Они были буквально оглушены этой стремительной атакой на предрассудки, укоренившиеся в их сознании, инстинктивно сопротивлялись, чтобы в конце концов уступить одну позицию за другой и позволить себя переубедить. Обращая молодых людей в свою веру, или, вернее, безверие, философ радовался тому, что тяжелая мыслительная работа отвлекала их от горьких размышлений о судьбе близких и собственном будущем, казавшемся беспросветным.
Поздно вечером в дверь позвонили, и Дезар впустил в квартиру толстую блондинку неопределенного возраста с ярко накрашенными губами и размалеванными щеками. Ула и Ром были удивлены, когда он предложил им выйти из своего убежища на кухне и познакомиться с его вульгарной гостьей.
— Синьора Петра, — представил он.
— Очень приятно, — сказала дама, пожимая руку Рома с кокетливой ужимкой. — Обожаю красивых молодых мужчин. — Затем она фамильярно потрепала Улу по щеке, что та восприняла без восторга.
— Синьора взялась вывезти вас из города и доставить в безопасное место, — объяснил Дезар.
— При том условии, что назначенная сумма будет выплачена заранее.
— Аванс вы получили, а остальное — по завершении операции.
— Цены безбожно выросли, помидоры нынче на рынке шли по двадцать сестерций, а о мясе и сказать страшно.
— Ну и что?
— А то, — нагло заявила блондинка, поправляя гигантский шиньон на голове, — что не мешало бы прибавить.
— Позвольте, вы дали согласие…
— Да, но до рынка. Кроме того, я рискую своей незапятнанной репутацией.
— В таком случае мы отказываемся от ваших услуг. До свиданья, синьора, и не забывайте, что вы обязались держать язык за зубами.
— Именно за это я оставляю у себя аванс. Мое почтение, молодые люди. — Она сотворила подобие книксена с грацией мула и мелкими шажками засеменила к выходу.
Ром и Ула с удивлением наблюдали за этой сценой. Неужели философ решился доверить их судьбу такой особе? И тут вдруг Рома озарило.
— Да это же наш ячменный бочонок! — воскликнул он.
— Ты таки узнал, негодный, — сказал Сторти, снимая с себя парик. И бросился обнимать молодых, уделив предпочтение Уле.