Павел Иевлев - Телефон Господень (сборник)
Ерунда все это! Какие там «страшные глаза»… Разве могут быть глаза страшными? Просто там такое освещение в мансарде. Наверное.
Что со мной творится? Опять этот сон. Я уже боюсь ложиться спать. Вчера вечером выпила три чашки кофе, пока мама не видит. Решила, что не буду спать, а буду готовиться к контрольной. Сидела до полуночи, а потом, видимо, задремала над учебником.
Так вот, не знаю, даже, как это написать… Я проснулась в ванной! Я стояла босиком перед раковиной и разбирала папину бритву. Я не знаю, зачем я это делала! Удивительно, что я не порезалась. Может быть, я лунатик? Я читала про лунатиков, что они ходят во сне и делают всякие странные вещи. Но я же все-таки проснулась? Говорят, лунатики не просыпаются. Что со мной? Мне так страшно…
Я бы рассказала маме, но боюсь, что она отправит меня в дурдом. Она так верит в «современную медицину»! А как я потом появлюсь в классе? Меня же со свету сживут! Будут звать «Ленка из психушки», и это в лучшем случае…
Сегодня на перемене прибежал Васька и сказал, что умер Андрей Симонов из 8-го «б». Отравился. У него отец – ветеринар. Так вот, он, якобы, утащил у него из клиники шприц с ядом, которым усыпляют больных собак, заперся в подвале и вколол его себе в руку. Когда сломали дверь, он был уже мертвый.
Я почти не знала этого Андрея – так, видела в коридоре на переменах, знаю только, что он тоже ходит в художественный кружок. По крайней мере, никто на этот раз не скажет, что это из-за меня… Но какой ужас! Почему он так с собой поступил? Симпатичный был мальчик и учился хорошо. Неужели из-за несчастной любви? Что-то не был он похож на человека, который может покончить с собой из-за любви. Нормальный парень – вчера только встретила его на улице. Выглядел он обыкновенно – разве что сильно невыспавшимся, а ведь он уже в это время утащил яд. Может быть, он как раз шел из клиники и шприц был у него в кармане. Ужас. Как может человек вот так взять, и хладнокровно убить себя? Нет, я понимаю, если разведчик, которого поймали враги, убивает себя, чтобы не выдать под пытками товарищей, но чтобы просто так, ни с того ни с сего… Чего-то я не понимаю в этой жизни…
Вчера вечером со мной произошел странный случай. Я уже легла в постель, но спать не хотелось. Лежала и вспоминала последний урок рисования. Я сидела в мансарде и пыталась сделать приличный набросок гипсовой головы, а учитель как всегда стоял в своем углу за мольбертом и рисовал мой портрет. Однако я разглядывала не столько эту дурацкую гипсовую башку, сколько самого учителя. Я пыталась представить, как бы я рисовала его портрет. Кажется, я непроизвольно начала вместо гипсового болвана набрасывать на бумаге его черты. Особенно, его странные глаза – они, кажется, меняют цвет в зависимости от освещения. В тот момент, они были черные, как два колодца. Я пыталась передать карандашом выражение этих глаз – и увлеклась. Он, видимо, заметил, потому что вдруг страшно закричал: «Прекрати немедленно, что ты делаешь!». Я ужасно испугалась, уронила карандаш и чуть не убежала. Но он уже подошел ко мне и сказал ласково: «Если хочешь стать великим художником, никогда не отвлекайся от объекта, который рисуешь. Смотри только на него, живи им, представь себе все – как он появился на свет, как прожил свою жизнь и как умрет. Особенно, как умрет…»
Тогда я была слишком напугана его неожиданным криком – он до этого никогда не повышал голоса, ни здесь ни в классе – чтобы вдуматься в то, что он мне говорил, а теперь лежала в постели и вспоминала. Перед моим мысленным взором маячили его черные глаза, в которых как будто клубилась странная тьма… И вдруг я зачем-то встала с постели и пошла в кладовку. При этом я не спала, нет! Я просто ни о чем не могла думать, кроме этих глаз. Так, не думая, я открыла дверь и стала двигать к стене этот проклятый сундук – но он не двигался, слишком тяжелый. В нем лежат всякие старые книги и я так и не смогла его сдвинуть. И в этот момент меня как будто отпустило – я пришла в себя и поняла, что стою босиком в кладовке и вся перемазалась в пыли. Я отчетливо помнила все, что делала, но не могла понять зачем…
Пришлось идти в ванную мыть руки. Там мне очень захотелось взять с полки бритву, так сильно, как иногда хочется почесаться – но я переборола себя. Что со мной происходит? Завтра все расскажу маме. Пусть меня лучше в дурдом положат… МНЕ СТРАШНО! Я ТАК БОЛЬШЕ НЕ МОГУ!
Я пыталась. Сегодня пришла в кухню, стояла и смотрела, как мама режет капусту для салата. Я хотела ей все рассказать. Я просто не смогла. У меня как будто перехватывало дыхание, и я не могла произнести ни слова. Просто никак. Это было ужасно ощущение – полное бессилие, как будто меня заколдовали, как в детской сказке. Тогда я пошла и рассказала все Светке. Она ничего не поняла – ей же всего пять лет – но почувствовала, что мне плохо, и зарыдала. Я тоже не смогла удержаться и заплакала. Мы сидели на диване и рыдали вдвоем. Ну почему я ничего не могу с собой поделать?
Мне так страшно, что в голову лезут всякие дурацкие мысли. Я даже полезла в комод и достала бабушкин медный крест. Повесила его на шнурке на стену. Не то чтобы я думаю, что это поможет, но вдруг? Ведь происходит что-то очень странное. Странное и страшное. Может я все-таки сошла с ума?
Сегодня я опять обнаружила себя стоящей в кладовке. Я же собиралась делать уроки? Я шла к столу, а оказалась здесь. Почему-то книги из сундука выложены и аккуратно расставлены на полке. Зачем? И кто это сделал? Родители не заходили в мою комнату. Неужели это я? Но когда? И почему я этого не помню?
Руки мои в пыли.
Я все знаю. Я знаю, что происходит, но кто мне поверит?
Вчера я впервые в жизни прогуляла школу. Я просто не могла туда идти – голова совершенно не соображает. Передо мной постоянно крутится этот жуткий крюк и глаза… Эти глаза, которые как колодцы темноты. В таких колодцах нет воды, только змеи и скорпионы. Теперь я это знаю. Я дождалась, пока все уйдут и вернулась домой. Я поднялась в мансарду по задней лестнице. Дверь была закрыта, но у этого замка можно отжать язычок линейкой. Наверное, я поступала неправильно, но мне было уже все равно. Мой портрет стоял на мольберте в углу, завешенный белой тряпкой. У меня было ощущение, что мне можно все – я как будто уже умерла. Откинув ткань, я увидела… Увидела. Это была не картина – это была распахнутая дверь. Дверь в мою кладовку. Там, на крюке, в белом платье висела на бельевой веревке я. Волосы заплетены в косички с белыми бантами, босые ноги почти касаются сундука…
Вот эта картина, стоит передо мной. Я забрала ее из мансарды. Но перед этим я открыла там шкаф. Почему-то я точно знала, где искать, и что там найду. За грудами школьных плакатов и каких-то журналов лежали три картины. На первой был Сережа – белое лицо в полутьме ванны, которая наполнена густо-алой, почти черной кровью. Одна рука свесилась через край ванны, и даже на ее фоне сияет удивительной, голубоватой белизной. На второй – Оля, висящая животом на заборе. Я не видела, но уверена, что ее смерть выглядела именно так – с треснувшего черепа сдвинулся скальп с белесыми жидкими волосами, которые после смерти перестали быть такими бесцветными. Они стали яркого красного цвета. Ей бы понравилось. И серебристый серпантин внутренностей, стекающих по забору. На последней картине был Андрей – распахнутая дверь в подвал, и сидящее в нелепой расслабленной позе тело. Наверное, таким его увидели те, кто ломал дверь – сидящим в углу под ржавыми мокрыми трубами, с которых капала на его лоб вода, оставляя на лице рыжий след. Белая половина лица, рыжая половина лица… Он был немного похож на грустного клоуна, там, на этой картине.
Я не стала забирать картины. Я вытащила их на середину мансарды и бросила на пол. Пусть их найдут. Свой портрет я оставлю на сундуке. Может быть, кто-то догадается, что связывало все эти смерти – ведь автор успел расписаться на картине. Я никому не могу рассказать. Я ничего не могу с собой поделать – пока я сидела в своей комнате и смотрела на картину, я успела заплести косы, и повязать два белых банта. Я сама не помню, как это сделала. Но сейчас я пойду в ванную и разберу бритву, чтобы лезвием перерезать узел на бельевой веревке. На лезвии будут засохшие кусочки мыльной пены и крошечные обрезки волос. Ничего, мне не противно. Мне все равно. Я все понимаю. Я ничего не могу сделать.
Дневник я положу в тайник – почему-то не могу оставить его на открытом месте. Так же, как я не могла рассказать обо всем маме. Но я нарисую стрелочку – там, под крестом. Это я могу. Ее найдут, я верю.
Прощайте и простите. Мне пора.
