Мервин Пик - Титус Гроан
Он сам был призраком, а лиловато-серая страница – истинной и непреложной реальностью.
Там, внизу под ним стояли люди. В серых одеждах, с лиловыми цветами в темных спутанных волосах. За спинами их лежал выморочный ландшафт, обильный старыми железными мостами, люди же тесно стояли на печальном челе небольшого холма. Руки и босые ступни их отличались редким изяществом, казалось, что люди эти вслушиваются в некую странную музыку, ибо взгляды их устремлялись за пределы страницы, к чему-то, не достижимому для Стирпайка, все вдаль и вдаль, за великий холм Горменгаста, за пределы Извитого Леса.
Столь же реальными были для юноши и простые сероваточерные буквы, из которых составлялись слова и смыслы стихов на противоположной странице. Непреклонная, бьющая в глаза нагота всего, лежащего на столе, заставила его на минуту забыть о голоде, и хоть обычно стихи и картинки его не занимали, Стирпайк, со странной обстоятельностью, с неспешной пристальностью прочел написанное на белой странице тремя стариками из серо-лилового мира.
Тусклые, тайные, тихие
Мы
Одни, на далеких холмах
Тьмы,
Сладким овеян безумием
Наш наряд,
Мы причудливы и приветливы —
Так говорят
Те, чей затерян в небе
Свет,
След,
В ночь пляски Деревьев, которых
Уж нет.
Теплые, тайные, тихие…
Теплые, тайные, тихие…
Тусклых, тайных и тихих
Нас
Примет пурпурное море
В должный час,
Сладким овеян безумием
Наш убор,
Мы причудливы и приветливы
До сих пор.
В ночь всех ночей
Струится свет
Нам вослед,
Клубясь средь Деревьев, которых
Уж нет.
Теплые, тайные, тихие…
Теплые, тайные, тихие…
На полях Стирпайк различил отметины чьих-то некрупных ногтей. Они показались ему не менее важными, чем стихи и картинка. Все стало одинаково важным, потому что теперь обрело реальность, все, бывшее прежде размытым. Ладони, лежавшие на столе, снова принадлежали ему. Он мгновенно забыл значение прочитанных слов, но сам рукописный шрифт остался с ним, округлый и черный.
Стирпайк протянул руку и взял одну из сморщенных груш. Поднося ее ко рту, он заметил, что кто-то уже надкусил грушу с одного бока.
Воспользовавшись миниатюрным, желобчатым уступом в твердой, беловато-бесцветной плоти, на котором зубы Фуксии оставили параллельные проточины, Стирпайк с жадностью впился в него, верхние зубы продрали морщинистую кожуру, зубы нижние вгрызлись в бледный крутой скат, поднявшись почти до его середины, – и сошлись в тайном и темном центре плода, в тусклой абактинальной области, где с давнего мига, в который июньский ветерок разметал лепестки грушевого цвета, день и ночь шло скрытое, непостижимое вызревание.
Вгрызаясь в грушу вторично, Стирпайк ощутил, как слабость вновь наполняет его словно бы разреженным воздухом, и осторожно склонился и припал лицом к столу, ожидая, когда силы его восстановятся достаточно, чтобы можно было продолжить скрытную вечерю. Подняв же голову, он заметил длинную, изящных очертаний козетку. Он пересыпал финики из картонной коробки в карман и, взяв булку в одну руку, а кувшинчик с вином в другую, осторожно прошел вдоль края стола, в несколько спотыкливых шагов достиг козетки, и плюхнулся на винно-красную кожу ее обивки, уложив одну пыльную ногу поверх другой.
Стирпайк полагал, что кувшинчик заполнен водой, поскольку не заглянул внутрь, когда поднял его и, прикидывая вес, покачал, и потому, ощутив на языке вкус вина, он выпрямился с внезапно воспрявшей силой, как будто одна только мысль о вине воскресила его. И впрямь, вино сотворило с ним чудо – через несколько минут, подкрепив его бодрящее действие хлебом, финиками и остатками второй груши, Стирпайк ожил настолько, что встал и, на странный свой манер подволакивая ноги, прошелся по комнате. Губами, втянутыми под сжатые зубы, он насвистывал, тонко, пронзительно, немелодично, то и дело прерываясь, когда взгляд его более, чем на миг, приковывала какая-то из картин.
Свет меркнул быстро, Стирпайк почти уже повернул ручку двери, чтобы, прежде чем вытянуться на ночь на козетке, поискать, пусть даже в сумраке, комнату поудобнее, когда услышал отчетливые шаги.
С мгновение он простоял неподвижно, еще протянув руку к двери, затем голова его склонилась налево – Стирпайк прислушивался. Да, сомнений нет, кто-то идет через смежную комнату или следующую за ней.
Беззвучно, как привидение, сделав еще шаг вперед, он повернул ручку и потянул к себе дверь, приоткрыв ее на мельчайшую долю целого, оказавшуюся, впрочем, достаточной, чтобы приникнуть глазом к щели и увидеть то, что заставило его замереть на вдохе.
И не без причины, поскольку малость комнаты, в которой он провел последний час с лишком, внушила ему мысль, будто дверь ведет в помещение примерно тех же размеров. Когда же он заглянул в щель между дверью и косяком, и понял, насколько ошибся в предположениях о величине смежной комнаты, то испытал потрясение, по силе своей уступавшее лишь изумлению, охватившему его при виде приближающейся фигуры.
Дело было не только в величине. Быть может, еще сильнее потрясло его открытие, что он находится выше соседней комнаты. Сквозь мрак он вглядывался в девочку со свечой, заливавшей багрецом лиф ее платья. Пол, по которому она медленно, но твердо ступала, казалось, тянулся за ее спиной в бесконечность, и не только за спиной – но и вправо, и влево. Девочка шла внизу, и балкончик, в нескольких футах от Стирпайка рассекавший пространство между ним и нею, представился ему такой неожиданностью, что ощущение нереальности, охватившее его, когда он только что пришел в себя после обморока, снова охватило его. Но звук шагов был вполне реальным да и свет, игравший на нижней губе девочки, заставил Стирпайка вернуться к действительности. И даже в том затруднительном положении, в которое он попал, юноша невольно гадал – где он ее уже видел? Тени, внезапно сместившиеся на лице ее, что-то пробудили в памяти Стирпайка. Мысли заскакали в его голове. Несомненно, к балкону ведут ступеньки. Девочка направляется сюда. И определенно знает, куда направляется. Она не колеблется. Не боится. Значит, это ее комната. Но зачем она здесь в такой час? Кто она? Стирпайк неслышно притворил дверь.
Где же он видел это красное платье? Где? Где? Совсем недавно. Он услышал, как девочка поднимается по ступеням. Оглядел комнату. Спрятаться некуда. На глаза ему попалась покоившаяся на столе книга. Ее книга. Он увидел крошки там, где лежала на скатерти булка. Приподнявшись на цыпочки, он полупробежкой метнулся к окну. Пустота опустившегося на башни темного воздуха наполнила его дурнотой, пробудив воспоминания о проделанном им восхождении. Он отвернулся от окна. Вслушиваясь в шаги на балконе, он все продолжал повторять себе: «Где? Где? Где я видел это красное платье?» – и в миг, когда девочка остановилась у двери, вспомнил и сразу мягко упал под окном на колени и локти. Приняв неудобную позу, он откинул в сторону обмякшую руку и закрыл глаза, подделав обморок, от которого так недавно оправился.
Он видел ее сквозь круглый глазок в стене Восьмиугольной Комнаты. Леди Фуксия Гроан, дочь властителя Горменгаста. Мысли перегоняли одна другую. В тот раз она пребывала в смятении. Ее разъярило рождение брата, она убежала от отца по коридору. От этой сочувствия не дождешься. Она застенчива, как и отец ее. Вот, открывает дверь. Воздух колеблет пламя свечи. Сквозь опущенные ресницы, Стирпайк увидел, что в комнате посветлело, девочка зажгла еще две длинных свечи. Он слышал, как она повернулась на каблуках, сделала шаг, затем наступила полная тишина.
Он лежал неподвижно, откинув голову на ковер, чуть выгнув шею.
Похоже, девочка замерла, так же, как он. В затянувшемся мертвом безмолвии Стирпайк услышал удары сердца. Не своего.
«ПОДСОЛНЕЧНЫЙ ОТСТОЙ»
Первые несколько секунд Фуксия не шевелилась, ибо душа ее убоялась открывшегося ей. Как человек, узнав о смерти любимого существа, немеет, неподвластный страданию, которое после убьет его, так и Фуксия первые мгновения простояла, ничего не понимая, глядя перед собой пустыми глазами.
Потом разум девочки раскололи два не схожих между собой побуждения – верховное образовало мучительная мысль, что тайна ее раскрыта, что кто-то рылся в ее ларце с чудесами, и душа ее, похоже, брошена голой в мир, неспособный ее понять.
Следом явился страх. А за страхом кралось любопытство – нетерпеливое желание узнать, кто лежит перед нею. Приходит ли он в себя или умирает, и как он сюда проник? И где-то далеко позади волочился вопрос практический – что ей с ним делать? Она стояла, не двигаясь с места, и внутри ее словно разгорался костер. Он рос и рос, пока не запылал в полную силу и не угас, но в пепле его сохранилась боль от раны, исцеления для которой не существовало.
