Георгий Садовников - Колобок по имени Фаянсов
«А он не прост. Заметил то, что не сумели остальные», — с приятным удивлением подумал он, Пётр Николаевич, висевший над его головой.
— Ладно, я вас провожу до остановки. Как бы он снова не побил, — предложила, скрывая замешательство, Эвридика.
— Мне некуда идти. Разве что ночевать на вокзале. Меня за неуплату выписали из номера, — признался Альфонс.
— Так и быть. Переночуете у меня, — ещё борясь с сомнениями, согласилась Эвридика и впустила его на порог, захлопнула перед Фаянсовым дверь.
Дверь не была для него препоной, но Пётр Николаевич деликатно остался на лестничной площадке. Кроме того, он и сам ненадолго усомнился в своих тревогах. А вдруг намерения Альфонса и вправду чисты? Кто знает, может, он и есть Эвридикина семья и дети? И Фаянсова что-то укололо туда, где могло помещаться сердце души, и он в смятении отфокусировал восвояси, на Тот свет.
Утром Альфонс занял у Эвридики денег, обещав тотчас выслать долг, и вечером в этот последний день командировки пригласил любимую женщину в лучший ресторан. Там под звуки джаза, за бокалом шампанского он торжественно произнёс:
— Одинокий, мечтающий завести семью мужчина ищет одинокую женщину со специальностью помреж. И он такую женщину нашёл. Вера Юрьевна, я приглашаю вас пройтись со мной рука об руку под «Свадебный марш» Мендельсона.
В жизни Эвридики случалось всякое, но ещё никто не предлагал ей руку и сердце, и эта дурочка едва не кинулась на шею Альфонсу.
— Вы шутите? — спросила она на всякий случай.
— Вера Юрьевна, я сплю и вижу вас в белой фате. И себя рядом с вами, — волнуясь сказал Альфонс. Это было волнение рыбака, подсекающего добычу.
— Тогда я согласна пройти с вами рука об руку под «Свадебный марш» Мендельсона, — так же длинно срывающимся голосом ответила Эвридика, истолковав его волнение на собственный лад.
Они сидели лицом к лицу, а третий стул между ними невидимо занимал он, Фаянсов, пребывавший в непонятном ему самому смятении чувств. Ему бы радоваться за Эвридику, а он всё-таки почему-то горевал.
«А ты у них как посажённый отец», — сказал он себе с грустной усмешкой.
Часа через два Альфонс убито произнёс: «Куранты пробили! Пора на вокзал!» Парочка вышла на улицу, Эвридика уцепилась за его локоть обеими руками, словно надеялась удержать при себе. Жених остановил такси, невеста было полезла за ним в машину, намереваясь продлить общение с суженым до подножки вагона, однако Альфонс её мягко осадил, пояснив: «Твои проводы, наше расставание внесут печальную струю в наш чудесный праздник. Пусть он останется и в моей, и в твоей памяти сияющим, как солнце! Верунчик, мне стыдно признаться: я чертовски сентиментален!»
Именно после этого вечера Эвридика и затеяла свой ремонт. Но жених на сей раз был не какой-то предполагаемый, потенциальный, а существующий в самом деле, уже сделавший предложение. И потому она приступила к своей затее с энтузиазмом, возведённым в куб.
А пока Пётр Николаевич, всё же чувствуя смутную непроходящую тревогу, относящуюся не то к Эвридике, не то к самому себе, той же ночью сфокусировал к Альфонсу в плацкартный вагон, вместе с ним прикатил в районный город, где и жил Эвридикин жених, и, пройдя по тёмным спящим улицам, в затылок за счастливым влюблённым вошёл в его комнату, в конец кишки коммунальной квартиры. А здесь их встретила заспанная женщина в домашнем байковом халате, наспех наброшенном на длинную ночную рубаху.
— Ну, мать, поздравляю! Обратал я одну козу, — сказал Альфонс, опуская чемодан на пол. — Завтра подаём на развод. Незачем тянуть за хвост кота.
— Она как? Не очень красивая? Вдруг с ней потом не разведёшься? Не захочешь, — как бы пошутила женщина, а в глазах её Фаянсов заметил испуг. Сама она была толстой крашеной блондинкой.
— Дура! Ты бы на неё посмотрела. Сплошные сиськи, коза и есть. Хоть дои. Но месяца три придётся пожить. Для вида. Да и пока работу получше найду. А потом… — Альфонс взял двумя пальцами за шиворот воображаемую Эвридику и, отбросив её в угол комнаты, весело закончил: — И снова женюсь на тебе. Такую отгрохаем свадьбу! — Он обхватил супругу за мощный зад и страстно притиснул к себе. — Вот это вещь!
Узнав, кем эта женщина приходится Альфонсу и что тот просил у Эвридики её руки при живой законной жене, Фаянсов в негодовании развернулся и залепил мерзавцу увесистую оплеуху. Но ладонь его прошла сквозь обе щеки Альфонса, не потревожив ни единой молекулы.
— Альфик, может, не надо? Нехорошо всё это. Нечестно, — заколебалась блондинка и слабо попыталась освободиться из его объятий, как бы в знак протеста.
— А кто мне проел плешь? Волос осталось, все наперечёт, — сам оттолкнув женщину, упрекнул Альфонс и, наклонив голову, показал голое темя, передразнил: — «Хочу в центр! Хочу в центр! Погибаю в глуши!» Совсем как у Чехова в этой… «Чайке», что ли.
— В «Трёх сёстрах», — поправила жена, взяв себя в руки. — В конце концов, мы, маленькие люди, тоже имеем право на счастье. Почему она живёт в областном центре, а я томлюсь в какой-то дыре? Правда? У меня тоже есть запросы.
— Умница моя, — засюсюкал Альфонс, хоботком выпятив губы.
— Тогда уж постарайся, закрепись. Докажи, что мужик! Ты только внешне такой, неказистый. Я то знаю, — стыдливо произнесла его жена.
— По-моему, я уже доказал, — самодовольно признался Альфонс.
Так Фаянсову открылся гнуснейший план, где Эвридике отводилась роль троянского коня, на этой твари пара мошенников задумала въехать в большой областной город. В ужасе кинулся он к ничего не подозревающей жертве. Она оказалась в драматическом театре, на репетиции спектакля, принесла кому-то из актёров, занятому к её передаче, телевизионный текст и, пока тот репетировал на сцене, коротала время в задних рядах полутёмного партера.
Обитая нигде и среди ничего, Фаянсов каждый раз с удовольствием задерживал взгляд на материальных земных предметах. Вот и сейчас, несмотря на сильное возбуждение, он не удержался, жадно отметил тусклую позолоту балконов, малиновый бархат кресел. С ослепительно освещённой сцены слышались неразборчивые реплики актёров и крик режиссёра: «Не так… вяло… вяло, больше эмоций!»
Положив руки на спинку переднего кресла, уткнувшись в них округлым подбородком, Эвридика думала о чём-то своём, на губах её играла с мыслями в прятки рассеянная мечтательная улыбка. Но кто занимал её мысли? Неужто этот поганец Альфонс?
Фаянсов опустился в соседнее кресло, приблизил свои несуществующие уста к её уху и горячо заговорил об Альфонсе, какой тот негодяй и что он затеял гадкое, касаемое её, Эвридики. Женщина подняла голову и рассеянно спросила:
— Фаянсов, никак ты?
— Я! Я! Да, это я, Фаянсов Пётр Николаич! Верочка, ты не ошиблась! — истошно заорал Фаянсов.
Произошло чудо — прорыв из Того света в Этот!
— Что со мной? — так же вслух забеспокоилась Эвридика. — Уже стали мерещиться покойники. Говорю с ними, будто с живыми.
— Да нет же! Я не мерещусь! Я перед тобой! — снова закричал Пётр Николаевич.
Он вопил изо всех сил, сорвал голос, но к Эвридике так и не пробилось ни единое его слово. Видно, то был и вовсе не прорыв, а случайный всплеск её интуиции, который более не повторился и который не осознала она сама.
Похожее ощущение Пётр Николаевич пережил в то давнее лето, когда закончил школу. Сдав последний государственный экзамен, который ему с трудом удалось вытянуть на четвёрку, он, Петя, бледный, ещё полный треволнений, вывалился из школы на улицу и решил снять нервное напряжение, отправиться в кино. В тот день в центральном кинотеатре крутили итальянский фильм с известным комиком Тото — то самое, что и требовалось для расшатанной психики. Однако у кассы его ожидало горькое разочарование, билеты были проданы на все сеансы. Покрутившись возле входа, безуспешно поспрошав лишний билет, он навострился домой — к тому же с неба упали крупные капли, разбились об асфальт, оставив чёрные пятна, предвещавшие обильный дождь, — так вот едва он собрался домой, его окликнул Валька Скопцов. Он, Петя, даже не заметил, откуда тот подошёл.
— Стреляешь билет? Ладно, один для тебя найдётся. За две цены, — предложил Валька и, как бы искушая, высунул из кармана уголок синего билета.
Он отдал Скопцову рубль и, завладев билетом, не выдержал, упрекнул:
— Спекулируешь? Грабишь даже соседей?
— Неверно трактуешь. Во-первых, отрабатываю за свой билет, он мне достался недаром. А во-вторых: добываю средства на курево. Родители ни в жизнь не дадут. Разве по шее. Ты бреешься? Рано? А я уже скребусь безопаской. И всё равно ты теперь как бы совершеннолетий. А я? На год старше, бреюсь, курю, а для своих паханов всё ребёнок. И только потому, что ещё сижу за партой, — пожаловался Валька.
Ожидаемый ливень хлынул, будто в хлябах разом перевернули огромное ведро, наполненное всклянь.
