Андрей Ерпылев - Наследники Демиурга
Врал, конечно, рифмоплет. Врал, как и остальные. Ничего неизведанного или неведомого отец не открывал. Он просто-напросто жил. Жил и писал. Писал и жил…
Вероятно, в памяти Владислава образовался провал. Из всех ощущений оставалось только ледяное прикосновение мертвого отцовского лба на губах… Очнулся он только над разверстой пастью могилы, в глубине которой виднелась чуть покосившаяся полированная крышка с огромным, сияющим золотом накладным православным крестом.
«Зачем крест? Отец всегда был воинствующим атеистом!» – хотел крикнуть Владислав, но, объятый смертным холодом, смог только шевельнуть губами, что присутствующие догадливо сочли последней молитвой.
Кто-то попытался всунуть в ледяную, скрюченную, словно у мертвеца, кисть земляной комок, который тут же скатился вниз, глухо ударил по крышке гроба и разлетелся на сотни охряных кусочков.
Это послужило сигналом, и десятки больших и маленьких комков кладбищенской глинистой земли вразнобой забарабанили по полированному дереву… Со стороны это, наверное, напоминало излюбленную восточную казнь – побивание камнями: беснующаяся толпа фанатиков забрасывала булыжниками поверженного вчерашнего кумира…
Владислава оттеснили от могилы, и он, со сжимающимся сердцем слыша стук, становящийся все глуше и глуше, пьяно шатаясь, побрел навстречу серой целеустремленной толпе. Брел, не узнаваемый людьми, стремящимися «участвовать», и безуспешно старался разглядеть в потоке хотя бы одно человеческое лицо.
Ему повезло.
Прислонившись плечом к какой-то роскошной оградке, в отдалении стоял сгорбленный старик, единственный из присутствующих глядящий на Сотникова-младшего с неподдельным сочувствием. Скованная инфернальным льдом память со скрипом провернула свои шестеренки и откуда-то из глубины, поросшее плесенью и опутанное паутиной, всплыло узнавание…
– Дядя Валера…
Слова, ничего не значащие сами по себе, упали с губ сухим листом, но старик уже качнулся вперед, протягивая худые руки с небольшими, некогда изящными, но теперь распухшими в суставах кистями.
– Владик…
Дядя Валера, мамин брат, которого Владислав не видел с двенадцатилетнего возраста и считал давным-давно умершим, рыдал на груди племянника, гладя его по плечам и спине и повторяя снова и снова:
– Владик… Владик… Мальчик мой…
Видимо, такой уж день выпал сегодня, что воскресали забытые и считавшиеся давно умершими люди: одни – чтобы быть похороненными, другие – задержаться немного на грешной земле…
* * *С поминок по отцу, устроенных в ресторане при Доме писателей, Владислав, только пригубил водки из старомодного граненого стакана, неизвестно где найденного среди современного модернового изобилия. А потом, коротко извинившись, уехал, к глубочайшему разочарованию собравшихся со вкусом проводить в последний путь Классика. Дядя Валера было увязался за ним, но, увидев состояние племянника, поспешил откланяться, пообещав наведаться в гости через день-другой.
Владислава, несмотря на теплый, даже жаркий день, никак не отпускал смертный холод, охвативший его, как только гроб с телом отца опустился на не по сезону стылое дно могилы. Добравшись до дома, он сразу вытащил с антресолей, полных всяческого годами там накапливавшегося барахла, допотопный обогреватель-рефлектор.
До самой темноты он сидел перед прибором на полу, закутавшись в отцовский плед из верблюжьей шерсти, траченный молью и совсем потерявший первоначальные цвета, но восхитительно теплый и пахнущий детством, протянув к тускло-красной спирали окоченевшие руки. При малейшем движении плед неимоверно кололся грубой шерстью, и это тоже было воспоминанием из детства. Тогда, уйму лет назад, маленький Владик вот так, закутавшись, представлял себя героем Жюль Верна или Майн Рида, ночующим у костра в зимней прерии… Ему было уютно и хорошо, не хотелось думать ни о чем…
Холод никак не проходил, потому что не имел физической причины и не существовал в реальности. Мерзла душа Владислава, осиротевшая и потерявшая свою, пусть и небольшую, частичку, зарытую сегодня на Ваганьковском кладбище вместе с отцом. Холодно было и заменившей ее частичке отцовской души, никак не могущей уместиться, пригреться в новом для себя месте, пока еще почти чужом и необжитом…
Телефон постоянно звонил, то подолгу, настырно, то издавая всего три-четыре задушенных всхлипа и затихая. Встать и тем самым оторваться от живительного «уголька» было немыслимо, поэтому телефонные звонки казались чем-то вроде завывания ветра в ночном лесу и практически не воспринимались сознанием.
Так можно было сидеть целую вечность, но всему хорошему приходит конец. Малиновый огонек несколько раз мигнул, спираль пронзительно зазвенела и, ярко вспыхнув, угасла. На «прерию» опустилась темнота…
* * *Владислав, задыхаясь и подолгу одышливо передыхая на попутных площадках, поднимался по нескончаемой темной лестнице. Смутно различались в сумраке перила, но прикасаться к ним было почему-то страшно. Не противно, как к им подобным в большинстве загаженных современных подъездов, а по-настоящему страшно… Казалось, что рука прилипнет к отполированному миллионами прикосновений деревянному бруску, будто язык мальчишки-несмышленыша к «раскаленному» морозом металлу. Прилипнет и не пустит дальше…
Неизвестно на каком по счету этаже Сотников-младший будто по неслышной команде остановился перед ничем не примечательной дверью, которых миновал, наверное, тысячу, и нерешительно толкнул белую пластиковую ручку. Такую же, как на двери отцовской квартиры, привернутую самолично вместо «скомунизженной» неизвестно кем добротной бронзовой.
Незапертая дверь отворилась легко, без скрипа, открывая взгляду огромную полутемную прихожую. В глубине прихожей стоял кто-то неразличимый в темноте, но Владислав точно знал, кто это…
Словно удостоверившись, что вошедший именно тот, кого он ожидал, призрак повернулся к нему спиной и неторопливо поплыл вглубь квартиры, в которой уже определенно угадывалась родная, отцовская.
И самого призрака Владислав узнал, хотя никогда в жизни не видел его стоящим на ногах…
Комнаты сменяли одна другую нескончаемой анфиладой, заставляя лишь мимолетно удивляться их количеству.
Наконец молчаливое путешествие закончилось перед рабочим столом отца.
Призрак Сотникова-старшего впервые обернулся к сыну и мучительно скривил лицо: не то попытался улыбнуться, не то сказать что-то…
Владислав проснулся в поту, с колотящимся сердцем, и минут пять тупо глядел на погасший навеки обогреватель.
Плед валялся на полу. За окном занимался новый день…
2
– Ну, и что будем делать?
Александр и Геннадий сидели в Маркеловской кухне, ставшей уже чем-то вроде штабного бункера.
Майор меланхолически позвякивал ложечкой в стакане с давно и безнадежно остывшим чаем, архивариус – поглаживал раскинувшегося на его коленях в состоянии эйфористической прострации Маркиза.
Вопрос, оброненный Маркеловым, звучал более чем риторически. Обоим (и даже коту, наверное) было понятно, что вся их деятельность в направлении «проклятой рукописи» уткнулась в стену. Кирпичную. Железобетонную.
Автор непонятного пророческого романа Георгий Владимирович Сотников умер. Только что оба вернулись с кладбища, где, стараясь особенно не бросаться в глаза, вместе со всеми собравшимися проводили писателя в последний путь. Туда, откуда его уже невозможно будет вызывать в качестве свидетеля, туда, куда уже точно не зайдешь с задушевной беседой…
Ровно полчаса назад Маркелов в очередной раз повесил трубку телефона и сообщил Гене, что ни за что не будет звонить наследнику пророка еще раз.
– Я не изверг, Ген, чтобы мучить человека, только что потерявшего отца, – сообщил он нетерпеливо ожидающему результата другу и надолго замолчал.
Друзья предавались самоуничижению весь вечер. Наконец архивариус не выдержал:
– Так и будем сидеть?
– А что делать?
– Значит, ты уже расписался в бессилии и готов отказаться от расследования?
– Нет, не готов… Но пока Сотников-младший не отойдет от потрясения, трогать его бесполезно. Я, конечно, сомневаюсь, что он и после что-нибудь сообщит, но…
– Но ты же не просто с улицы, а из очень уважаемой службы.
– А чего предосудительного он совершил? Рукопись восьмидесятилетней давности, написанная отцом, – отнюдь не криминал. Что я ему скажу? Дескать, давайте-ка, гражданин Сотников, колитесь, чего там ваш покойный батюшка понаписал за сорок пять лет до вашего рождения?
– Не так, конечно…
– Да он попросту может ничего не знать о рукописи. Думаешь, отец долгими зимними вечерами по памяти пересказывал ему содержание, попутно объясняя все перипетии написания? Старик и сам мог позабыть о тексте, написанном им в семнадцатилетнем возрасте.
