Михаил Попов - Плерома
Геликоптер плыл низко-низко над пригородными огородами, огибая многочисленные, разнообразные, виртуозно выполненные пугала. Калиновчане издревле славились искусством наводить ужас на воронье и воробьев. Говорят, был целый ряд на местной ярмарке, где торговали чудами из тряпья даже на вывоз. И теперь овощи сажали не только для полезного времяпрепровождения, но и для того, чтобы обеспечить себя полем деятельности по части старинного промысла.
— Все. Приплыли!
Геликоптер сел в пыльный клевер перед высокими тесовыми воротами. Из-за забора выпорхнул мускулистый петух и, усевшись на столбе, кратко, но мастеровито кукарекнул, как бы очень дозируя свою работу. Мотнул мясистым, лакированным гребнем.
— Валерий Андреевич! — весело крикнула Люба, хлопая в ладони, с таким видом, что как будто кого-то застукала на неувязочке. — А петухи?!
— Что петухи? Где петухи, там и лапша.
— Вот-вот, не надо мне лапшу на уши… петухи ведь всегда в одно время кричат, то есть кукаречут, а?
Валерик посмотрел на Любу влюблено, как учитель на ученика, который никогда не перестанет в нем нуждаться.
— Петухи, это ведь, в общем, куры. Глупы беспробудно. Чтобы не углубляться — нынешние петухи кричат когда попало.
— А куда это мы приехали?
— Мы, Люба прибыли в баню. Видишь странную надпись над воротами?
На широкой доске было выжжено церковно-славянской вязью: «Оставь одежду всяк сюда входящий». Петух еще раз кукарекнул, очевидно демонстрируя перевод надписи на куриный язык, а может быть, просто отдал команду воротам, потому что они тут же начали отворяться с мягким скрипом. Открылся вид на широкий двор и большую бревенчатую избу. Во дворе стояли две телеги дымил самовар у крыльца, имелись еще какие-то мелкие приметы старого русского быта. Музейная атмосфера была тут же нарушена: распахнулась дверь справа от крыльца, и оттуда вместе с клубами пара вылетела пара голых мужиков, с гоготом пробежала шагов десять по мураве и начала опрокидывать на себя ушаты с водой, стоявшие на особой скамейке. Вода была, видимо, очень холодная, потому что мужики ревели и приплясывали. Люба отвернулась. Валерик сказал экскурсоводческим тоном:
— Воскрешают не только людей, но и некоторые элементы прежних образов жизни. Здесь можно видеть, как выглядела общественная городская парильня лет двести назад. Надо заметить, что ее гигиенически сомнительными услугами пользуются большей частью насельники двадцать первого века, ради экзотического наслаждения. Трехсотлетней давности ямщики и купцы шалеют от душевых кабин с ионной подкачкой.
На высоком крыльце показался хозяин. Одет он был соответствующе — красная подпоясанная кушаком рубаха, шаровары, сапоги. Только черные очки нарушали стиль. Очки были направлены не на гостей, а на резвящихся под рукотворными водопадами мужиков. Те словно что-то почувствовали и рванули обратно в пасть, набитую паром.
— Если вдуматься, то для Толика это не рабочее, а лобное место. При его суицидных идеалах торчать ежедневно по восемь часов между отвратным праздником жизни и пленительной топкой, думается, мучительно.
— Что такое «суицидных»?
— А это значит, что хочет человек себя прикончить. Пошли.
— Пошли, — равнодушно согласился Вадим.
— Так это вы про него?
— Что?
— Это ОН в Липецке сжигался?
— Что с тобой, ты прямо, смотрю, заколдобилась вся. Не бойся. Это он, Толик Бажин, дружок наш давний, но тебе он ничего плохого не сделает, вен в твоем присутствии не вспорет.
Люба осторожно кивнула и поплелась к избе в хвосте маленькой делегации, робко поглядывая на статую хозяина.
Черные окуляры неприязненно глядели, как поднимаются по ступеням мятая полотняная пара и пара блестящих комбинезонов. Их неуместность среди окружающего деревянного зодчества была столь очевидна, что вопрос «Чего вам надо?» никого из гостей не удивил.
— Гостеприимно. А вдруг мы задумали попариться?
Бажин поправил очки.
— Смешанное отделение занято.
— Здесь есть не только мужское и женское, но и смешанное отделение, Люба. И это не разврат, а традиция.
Люба опять кивнула, но не решилась ничего сказать, хотя было заметно, что она заинтересовалась тем, что видит. Говорить продолжил Валерик.
— А если мы не в баню, а просто так, по-дружески, проведать?
Хозяин недоверчиво подвигал крупными ноздрями.
— Зачем проведать?
— Ну ты даешь! Зачем люди друг к другу в гости ходят? Поговорить, вспомнить прошлое. Не скажи только, что нам нечего вспоминать. С нами, как ты уже, наверно, заметил, девушка, она совсем недавно «оттуда», осваивается в нашем мире. Долг всякого жителя Нового Света ей помочь.
Бажин вдруг ни с то, ни с сего закашлялся, не сразу стало понятно, что это не кашель, а смех.
— Тогда ей не ко мне. Она «оттуда», а я, как известно, ищу способ отправиться «туда». И потом, мне совершенно некогда, у меня работа.
— Работа? Ты имеешь в виду те блестящие бочки, в котловане за избой?
Бажин перестал веселиться, упер огромные красные руки в бока, приобретая несколько угрожающий вид.
— А тебе какое дело, проныра? — он собирался еще что-то добавить, но не успел, из-за его спины вынырнул невысокий, улыбающийся человек в поддевке. Непонятно было, откуда он взялся, как будто таился в самом воздухе на всякий случай и сгустился в нужный момент.
— Здравствуйте, здравствуйте, друзья. Вы интересуетесь новой стройкой? Я вам сейчас все объясню. То, что вы видели с воздуха, это энергетический блок большой климатической установки.
— А для чего? — подал голос Вадим. — У нас давно уже есть погодный заповедник. Там можно и на лыжах покататься, и метель заказать. — Обернулся он к Любе.
— Но мощность все-таки недостаточная. Некоторым жителям хочется не под крышей, пусть и замаскированной, прокатиться, а на открытом воздухе на коньках, прямо по речке. Когда таких пожеланий набралось достаточное количество…
— Будете… замораживать? — недоверчиво хмыкнул Валерик.
— Не я, не я, — поторопился опровергнуть человек в поддевке. — Анатолий Владимирович будет теперь над такими процедурами куратор. Кстати, меня зовут Ильин, — после этого он сразу же удалился, но теперь обычным образом — толкнув сколоченную из почерневших досок дверь.
Директор бани посмотрел ему вслед и спросил:
— Ну что, вы, может быть, хотите еще чаю с баранками?
— Хотим, — пискнула Люба.
Но сопровождавшие ее мужчины уже спускались с крыльца, она покорно последовала за ними, извиняющейся улыбкой попрощавшись с хозяином.
— Какая все-таки сволочь! — ровным голосом сказал Валерик, усаживаясь в кресло водителя.
— Зачем вы так? — мягко возразила Люба.
— Что значит «зачем»? — иронически варьируя интонацию своего собственного вопроса, заданного на крыльце, крикнул Валерик, — он всегда выставлялся со своей высоколобостью. Толя Бажин победитель межрайонных олимпиад. А теперь он вынужден завидовать мне. Его, видите ли, в структуры, так сказать, не взяли, а меня взяли, да еще и продвинули. 0н всегда завидовал, но вел себя хотя бы воспитанно. А теперь прям даже не знаю, что сказать. Меня трудно задеть, но я чувствую себя задетым.
— Он не от этого такой, — сказала Люба.
— Не от этого?! — скривился в ее сторону Валерик. — А от чего?
— Вы сами знаете, Валерий Андреевич.
Машина уже бесшумно парила над пригородами.
— Ты имеешь в виду его три похода на тот свет?
Люба вздохнула.
— Не исключено, что ты права. Говорят, что у таких вот идейных самоубийц вырабатывается особый вид гордой неприступности. Защитная реакция. Ведь, случается, их дразнят разные там невежи, а горе-чиновнички подсовывают оскорбительную должность. Тут, понимаешь ли, физик-теоретик, а ему в управленье баню. От этого ощущение бессмыслицы жизни только возрастает и укрепляется.
— Просто ему не встретился настоящий человек, — сказала Люба.
— А я?! — воскликнул Валерик голосом Карлсона, — а я?! Чем я не человек! Я был, Люба, в молодые годы мужчина-комета, пронизывающая целые скопления женских тел космической красоты. И ему всегда предлагалось достаточно яркое место в хвосте этой кометы. И, что самое интересное, он часто соглашался.
— Вы были развратником, Валерий Андреевич?
— Еще каким! — Валерик сверкнул в сторону спутницы таким глазом, что должно было стать понятно, что он и сейчас в этом смысле ого-го!
— А Анатолий?
— Куда ему. Увиливающий увалень.
— Вы же сказали, что он соглашался?
— Ну да, сначала соглашался, а потом… нет, не буду же я в смешанном обществе рассказывать, как мы пошли на танцы в пединститут, где все уже было схвачено и оплачено.
— Чем оплачено?
— Не волнуйся, Любаша, всего лишь языком, моим собственным языком, я ведь был одновременно и Нарцисс и Златоуст. Одна из девуленек настолько заинтересовалась моими рассказами о Бажине, что согласилась с ним сблизиться, чтобы рассмотреть получше.
