Хольм Ван Зайчик - Дело о полку Игореве
В том числе перекраивать и себя – подобие и любимое творение Божие…
Казалось, лекарское искусство стоит перед такими перспективами, по сравнению с коими все, что было сделано доселе – прививки, противубиотики, лазерная хирургия, – лишь обложка великой и прекрасной книги, которую теперь наконец можно начать писать. Это завораживало. Это вселяло благой, почти священный трепет.
Но и противники завороженных, помимо ссылок на кощунственность, святотатственность, богопротивность подобных дел, приводили немало вполне земных доводов.
Мнения разделились, страсти кипели.
И тут со своим решительным «нельзя!» выступил сам Крякутной.
Воздействие выступления Петра Ивановича Крякутного, авторитет коего был в этой области наук непререкаемым, принято теперь переоценивать. Может, и не имело оно столь уж решающего значения, которое вскоре, когда воспоследовали решения высших властей, приписали ему все, к тем событиям причастные. Просто еще одно из мнений – конечно, мнение генно-инженерных дел мастера высочайшего класса, мирового светила, подкрепленное всем арсеналом его знаний и испытанных временем народолюбивых чувств…
Петр Иванович был очередным представителем рабочей династии великих ученых, зародившейся еще в семнадцатом веке. Основатель ее, крестьянин Иван Петров Крякутной, один из первых русских всенаучников (на Западе таких называют энциклопедистами), был основоположник мирового воздухоплавания; в тогдашней летописи прямо указано: «Надул мешок дымом поганым да вонючим, и нечистая сила подняла его выше колокольни… » За сей подвиг он удостоился Высочайшего вызова в Ханбалык и приглашения на особый прием в Павильоне Вдохновенного Спокойствия, где Миротворнейший Владыка Го-цзун даровал самородку ученую степень сюцая, дополненную седьмым должностным рангом, и наградил нефритовой птичкой с собственноручно написанным по-русски двустишием – по строке на крылышко: «Как грустно мне было летать в поднебесье одною! Как весело нынче летать в поднебесье с тобою!»
Уже в первом Крякутном творческий гений и народолюбие оказались слитыми воедино. Радея о благе людском и об империи, о сем благе каждодневно заботящейся, он немедленно, прямо на приеме, подал на Высочайшее имя доклад, в коем подробно указывал, что не просто так завоевал для Ордуси пятый океан, но с дальним замыслом: он предложил развесить над градами и весями необъятной Родины потребное тому количество воздушных шаров с наблюдателями, и, буде свершится какое противучеловечное деяние, сверху его обязательно кто-то заметит. Более того, заметят многие, да с разных сторон, так что один поднебесный свидетель сможет, например, точно описать, какой был у человеконарушителя нос, другой – какие были уши… Таким образом Крякутной полагал искоренить преступность вовсе. Доклад его в течение трех лет рассматривался в столичных учреждениях и был отклонен, чему нашлись две веские причины: во-первых, слишком многих людей пришлось бы сажать на шары и тем отвлекать от землепашества и других, не менее насущных для Отечества занятий, и, во-вторых, – большинство преступлений совершается в темное время суток, когда сверху ничего не видно, а снабжать каждый шар могучим осветителем было бы нечеловеколюбиво, ибо всю ночь висящие над землей и светящие вниз фонари мешали бы трудящимся почивать, набираясь сил перед новым рабочим днем. Но дельное зерно в докладе было, и человекоохранительные органы получили Высочайшее предписание пользоваться указанным Крякутным способом: чтоб один свидетель точно описывал уши, другой – нос, и так далее, а штатный художник управы все это сообразным образом с их слов бы зарисовывал. Так возникла, кстати, методика членосборных портретов, каковая, сколько было известно Богдану, и доселе не дала еще ни единого сбоя.
С того великого Ивана и повелось в роду Крякутных называть мальчиков исключительно Иванами да Петрами.
Ныне здравствующий Крякутной тоже был личностью незаурядной, чтоб не сказать сильнее. Упорно и целеустремленно, не считаясь с трудностями, он развивал генное дело в течение десятилетий, создал целую школу, настолько известную и в мире прославившуюся, что ученые-гокэ в его институт как мусульмане в Мекку ездили… И вот он из заботы о благе людском, как его понимал, этим своим выступлением мало что сгубил любимую науку; он и жизнь свою перечеркнул. И жизнь всех любимых учеников своих, в сущности, тоже… Поступок то ли великий по благородству, то ли просто странный, то ли, увы, подозрительный – судили по-разному… Ведь ни сам Крякутной, ни его ближайшие воспитанники вне любимой науки себя не мыслили, что называется, жить без нее не могли. Многие из этих людей не раз показывали себя твердыми убежденцами, неколебимо отстаивая положения, выдвинутые и разработанные учителем. И вот – такой трагичным исход долгих трудов… собственными руками, из благих забот о человечестве учиненный.
Богдан взволнованно поправил сползшие на копчик носа очки.
То ли шапку снять да голову свою обнажить перед таким человеком, то ли с лекарем-психоисправителем о его голове посоветоваться… То ли святой, то ли блаженный…
Сонмище любимцев великого цзиньши биологических наук разлетелось, ровно драгоценная фарфоровая чаша, грубой рукою о камень разбитая. Кто куда. Кто лекарем пристроился, кто вовсе занятие сменил… Это можно будет, подумал Богдан, позже посмотреть, тут долгая кропотливость да въедливость нужна – отеле – дить жизненные пути двух, а то и трех десятков подданных, затерявшихся в жизни, а следовательно, и для человекоохранительного учета потерявшихся. Наверняка можно сейчас лишь одно сказать – вряд ли все ученики своему наставнику за такой поворот в судьбе благодарны. И хоть почтение ученическое, кое сыновнему сродни не только по имени, но и по сути, – чувство сильное и святое, все ж таки человек – не трактор, а чувства – не рычаги управления. По-разному разные люди на одно и то же чувство отзываются. Всякое могло статься…
Сам же Крякутной, похоже, не разрушил себя своим приговором. Порушил, да, – но не разрушил. Сильный человек. Личность. Подумал, решил, сделал. А после – нашел себя на крестьянской ниве. Вот уж несколько лет как по всей Ордуси гремела слава о его хуторе, Капустный Лог называемом. В Подмосыковье, где-то в холмистых полях меж древними городишками Клин да Дмитров, откупил Крякутной сколько-то там тысяч квадратных шагов землицы – и через пять лет лучшей капусты, чем из Капустного Лога, не знала и не ведала Ордусь[41]. Императорскому столу капусту от Крякутного поставляли, везли через всю страну нарочно… А уж в Александрийском-то улусе ни один трапезный зал без нее не обходился. На свадьбы, на чествования – кто капустки крякутновской добыть не озаботился, тот, считай, плохо о гостях пекся. Так считалось.
Между прочим, в первые годы, судя по перечням научных приборов да снадобий, что Крякутной чуть не ежедневно к себе на хутор заказывал, он там и новый институт для себя одного – ну, с женой да сыном, для семьи своей, в общем – мог бы, верно, оснастить. Конечно, Богдан в генном деле никак докой назвать себя не мог и всерьез разбирать и обдумывать эти перечни даже не брался, – но одна их протяженность говорила о многом. Правда, Крякутной в сопроводительных бумагах указывал, что это исключительно для проведения изысканий в капустной области. Чтоб лучше землицу удобрить, чтоб микроэлементы да витамины всякие в листах кишмя кишели… Может, и так. Что же до судьбы генно-инженерных изысканий под иными небесами и иными флагами, то поначалу влияние столь авторитетного ученого, как Крякутной, оказалось непреоборимо великим, и примеру Ордуси последовали все развитые страны. Но – не принимая никаких законов необратимых, а лишь, так сказать, фактически. Последовать за Ордусью формально поспешили лишь всевозможные мелкие Уганды да Боливии, коим все равно в этой сложной и дорогостоящей области не суждено было сделать ничего существенного.
Опасные с нравственной – а вернее, безнравственной, ибо, будь все люди по-настоящему нравственны, и опасаться было б нечего – точки зрения исследования официально нигде пока не возобновлялись. Еще бы – моральный авторитет Ордуси среди среднего и низшего классов варварских стран был огромен; да и, не будь его, все равно шум бы пошел великий… Но, войдя после введения своих допусков в базы данных Отдела внешней разведки Возвышенного управления госбезопасности, Богдан без особого изумления обнаружил, что наиболее предприимчивая нация мира, давно для себя решившая, будто Бог хочет лишь того, что людям приятно и выгодно, – англосаксы – потихоньку, в закрытых и полузакрытых институтах своих, возобновила сомнительные труды. И ныне в Великой Британии уж вовсю проводились опыты по так называемому клонированию. А в Аустралии не так давно, занимаясь конструированием специальной бациллы для борьбы с грызунами, от прожорливости коих фермерам и их урожаям просто спасу не было, тамошние научники вывели нежданно-негаданно такую тварь микроскопическую, которая за сорок восемь часов способна была сгубить все человечество напрочь. Научники эти, явно с перепугу, немедленно принялись стучаться во все международные учреждения с тревожными требованиями усилить контроль за подобного рода разработками – и все международные учреждения, разумеется, с самым серьезным и озабоченным видом кивали в ответ и принимали соответствующие постановления. Но о судьбе самой выведенной по случаю бациллы не было ни слуху ни духу. Не могла ничего толком сказать по сему поводу и Ордусская разведка, которая, как начал постепенно понимать Богдан, старалась, коль уж свои исследования запрещены, хоть за чужими приглядывать и знать, чего ждать от соседей. Все ее усилия так и не помогли достоверно выяснить, уничтожили аустралийцы свое нежданное порождение или до поры в пробирке закупорили да в погребок какой уложили: пускай, мол, покуда на холодке поспит, может, для чего и сгодится…
