Андрей Валентинов - Капитан Филибер
— Не убивали, не грабили даже. Винопитие же хоть и грех, но не смертный.
Леопольд Феоктистович незаметно для себя взялся за нелегкий гуж адвоката. Если верить протоколу, мореманы, квартировавшие в поселке, и вправду не слишком бузили. Винопитие, конечно, имело место, потому и в плен угодили. Но не только…
— Три жестяные банки с кокаином, — я кивнул на бумагу. — Одна полная, две початые. Кокаинеточки кронштадтские!..
Полковник вздохнул, пожал широкими плечами. Кажется, и сие не почиталось им среди смертных грехов. А действительно, что за беда! Зачем горох переводить?
— «Ведь жизнь сама таких накажет строго, — констатировал я. — Тут мы согласны». Не правда ли, Леопольд Феоктистович?
Наш Рere Noёl, цитаты не уловивший, тем не менее утвердительно кивнул.
— За них и рабочие просят. Делегацию прислали — от союза профессионального.
Даже так? Осмелели товарищи углекопы! Вообще-то мы с ними ладили. Зуавами не пугали детей, как страшным и ужасным Чернецовым. Вредить не пытались, даже порой помогали, особенно если попадалась особо шумная красногвардейская орава. Но и мы старались не ссориться.
— Профессионального, говорите? От месткома значит. Ну, с месткомом не поспоришь. Еще путевку не выдадут!..
Встал, взвесил легкий листок на ладони. Граждане алкоголики, наркоманы и прочие буревестники революции… Отпустить их, что ли в самом деле? Катись, яблочко, пока не съедено!..
— Ладно, Леопольд Феоктистович. Пойдемте, поглядим на морскую гвардию. Эх, яблочко!..
* * *И что в них наши романтики нашли? «Гвозди бы делать их этих людей…» Да такую публику дерьмо грузить не пошлешь — половину расплескают, половину обменяют на кокаин. Краса и гордость революции, мать их!
Краса и гордость и в самом деле смотрелась хреново — ободранные до белья, в синяках и ссадинах, небритые, нечесаные. А уж глаза!.. В лучшем случае на цепь, в худшем — в институт Сербского.
— Товарищ… Господин капитан! Мы того… этого. Не обижайте вы уж их! Отпустите! Оно, конечно, известное дело, потому как, что же…
Еще и синеблузники-профсоюзники, сбежались — спасать социально близких. Вроде и шапки ломают, а сквозь подобострастие наглость прет. Хочешь, Филибер, партизанской войны по всем правилам, чтобы из-за каждого террикона шахтерский пулемет лупил? Ах, не хочешь? Так разойдемся по хорошему. Мы тебя уважаем, ты нас уважаешь…
Истоптанная насыпь возле станции, юнкерский конвой с «мосинками», тринадцать балтийских героев спохмела и с кокаиновой ломки, мелкий снежок с низких небес… Эх, устроить бы им киноклассику, «Оптимистическую трагедию» или даже «Мы из Корнштадта»! «Коммунисты есть?» И по каменюке на шею…
Так вроде не убивали? И не грабили, по нынешним лихим временам — почти туристы.
Я покосился на Мионковского. Пожал Рождественский Дед плечами. На профсоюзников взглянул…
— Господин капитан! Николай Федорович! Мы вам за этих бездельников консервов подкинем, прямо сегодня. И сала, копченного, вы такого и не ели еще!..
Интересно, меня бы так же выкупать стали? Ладно…
Расставил ноги, руки в карманы сунул.
— Доблестные красные моряки! К вам обращаюсь я, славные балтийцы, борцы за счастье трудящихся всего мира!.. А ну, на хер отсюда! Бего-о-о-о-ом!!!
Смотреть, что дальше будет, не стал. Где тут желтая коробка?
Щелк!
Любопытно, что напишут мои коллеги в соответствующем томе будущей «Истории гражданской войны в СССР»? «После зверских истязаний героев выгнали на лютый мороз. Под дулами винтовок стояли они, славные морские орлы, но не дрогнул никто, не изменил революционному долгу. Напрасно сулили им палачи бочки варенья и корзины печенья, напрасно обещали каждому по ведру кокаина…»
— Господин капитан!
Что за черт? Чуть папиросу не уронил…
Мионковского нет — отбыл по своим артиллерийским делам, испарились профсоюзники — за салом побежали, юнкера в сторонке дым в небо пускают, моментом пользуются. А этот?
«Этот» стоял на насыпи — сам-один, в рваном бушлате поверх тельника. Синяк под глазом, бескозырка на ухо сползла… Глухой, что ли?
— Господин капитан, разрешите вопрос?
Вроде не глухой. И не дурака на похож, в глазах что-то осмысленное плещется. Ответа не дождался, с насыпи шагнул — прямо ко мне. По грязному снегу — босыми ногами. Подошел, плечи выпрямил:
— Красный военмор Федор Евдокимов!
Поглядел я на него, хотел команду «на хер» продубулировать…
— Курить будете, красвоенмор?
Щелк!
* * *— Я — большевик, господин капитан. Заместитель председателя отрядной партячейки…
— Да хоть из партии «Баас»! Сказано же…
— Господин капитан, будь вы обычной «кадетской» контрой, я бы не стал рисковать. Да вы бы нас и не отпустили. Штык в брюхо — и амба, в горняцкий Подземинтерн. Насмотрелся уже… Вы, конечно, можете ответить, что видели ничуть не лучшие примеры…
— У вас очень грамотная речь.
— Закончил заводскую школу, сдал за гимназию экстерном, хотел поступать в университет на физико-математический факультет. В партии с 1916 года. А вы считаете, что все моряки — безграмотные подонки?
— Грамотных вы сами перерезали — еще в феврале 1917-го. Штык в брюхо — и амба. Загубили флот, продали за кокаин, а потом пошли заразу распространять — по всей стране. Вы даже не подонки — вы то, что и в бурю не тонет. Плавает!
— Жаль, что не можете вы перед ребятами выступить, господин капитан. Хоть в Кронштадте, хоть перед нашим Первым Революционным Балтийским полком. Наглядно очень будет. Мы тоже врага неправильно видим. Намучились с золотопогонниками, с «драконами», будь они прокляты, и теперь «контру» так себе и представляем. Кулаком в рылом, сапогом в брюхо — и мать-перемать, матрос, два часа на баке под ружьем, с-с-скотина! Таких бояться нечего, сами от ненависти и дури злобной лопнут. Вы — настоящий враг, господин капитан. И даже не то страшно, что у вас рабочие под красным революционным флагом с пролетарской властью воюют. Страшно, что вы себя правым считаете. Вы же за народ, вы за шахтеров, вы их от бандитов защищаете!..
— Глаза мне открыть решили, Евдокимов?
— Я бы их вам охотно закрыл, господин капитан. Может, и придется еще. Или я вам, или вы мне, как фарт выйдет. А что честный вы человек, пленных отпускаете, то для нашего дела, считай, еще хуже. Слабые сдаваться станут, а не до смерти стоять. И тут умно поступаете, признаю. Но я о другом сказать хотел. Если вы думать привыкли, если кроме ненависти у вас в душе и голове еще что-то имеется, рассудите: может, не только кокаин нас в бой ведет, может, не только ради грабежа и баб мы в штыковые ходим, пулям не кланяемся? И в землю эту угольную ложимся не только по приказу германского Генштаба? Может, и у нас своя правда есть? А как подумаете, следующий шажок сделайте: прикиньте, сколько сейчас в России за нашу правду, а сколько — за вашу. Тогда, господин капитан, глядишь, и ясность некая прорисуется.
— Ясность некая… Вы Анатолия Железнякова знаете? Его на вашем флоте должны знать, известен. Как он Учредилку разогнал, все газеты напечатали. «Караул устал!», классика. А вы знаете, красновоенмор, что Железняков в эту самую Учредилку хотел избираться? Программу составлял, речи писал? Избрался — хуже бы стало? Свободный парламент, в нем ваши же товарищи. Принимаете законы — и никого расстреливать не надо. Почему не захотели?
— Хорошо материалом владеете, господин капитан. Сильный вы спорщик, опасный! Добавить могу: Железняков после своего «караула» приказ боевой не выполнил — не стал по контрреволюционной толпе стрелять, пожалел недобитых. Такой, значит, парламентарий. Только Анатолий не пример совсем, не большевик он — анарх, попутчик временный. С братом мы его уже разобрались, отправили в Могилевскую губернию, скоро и до «караульщика» доберемся. Разъясним по самое не могу, до полной прозрачности и желтых костей!
— До желтых костей… Ясно! Идите, Евдокимов!..
— Не жалеете, что отпустили? Я-то вас… Нет, вру, теперь отпустил бы, я — моряк, а не сука беспамятная, неблагодарная… Вас Николаем Федоровичем зовут, правда? А вот скажите мне, Николай Федорович, почему, такие как вы, собственную могилу копаете? Не жалко? Не Россию, не народ — самих себя?
— Насчет могилы вы уверены, красвоенмор? Говорили же — как фарт выйдет.
— Это фарт — случай, удача. Вас убьют, меня убьют… А Россия уже не ваша — наша.
* * *Вначале я принял его за нашего полковника. И ростом в Мионковского, и статью, даже борода похожа, такая же седая. Удивила лишь шуба — богатая, рыжим мехом наружу, полами до пят. Леонид Феоктистович носил обычную офицерскую шинель…
— Добрый день!
Сказал, не думая, но уже понимая, что это, конечно же, не Рere Noёl, а кто-то совершенно посторонний. Может, из поселка? Гости иногда к нам заходят.
