Дэвид Моулз - Планета Амазонок
Я улыбаюсь за своей вуалью. Должно быть, подростки везде одинаковы.
Я надеялся не встретить на пути Эзхелер и прибыть в Хайминг неузнанным. Я сижу тихо, сосредоточившись на фигурах своего танца. Но ни Мариам, ни Амины не задают мне вопросов, они просто делятся со мной кофе и дают кое-какие советы насчет рынков в Хайминге. В конце концов я расслабляюсь достаточно, чтобы задать вопрос.
— Вы знаете посредницу по продаже коки по имени Мей Юинь? — спрашиваю я.
Амина-мать и Мариам, доктор, кивают.
— Для горожанки она довольно честна, — говорит Мариам.
— Она говорит на эзхелер, — вступает Амина-дочь. — Но слушать ее неприятно.
— Ты не должна отзываться о ней плохо, ведь ты еще жуешь сладости, которыми она тебя угостила, — мягко упрекает ее мать.
Почему-то я бросаю взгляд на Мариам и замечаю, что она смотрит на меня. Мне хочется увидеть ее лицо.
Мей Юинь работает, или работала, на Этнологическую службу Консилиума. Она живет на Ипполите семнадцать лет, пять из них — среди Эзхелер. Ее последнее сообщение, в котором она упоминала, что работает посредником в Хайминге, было получено девять лет назад. Я рад слышать, что с ней все в порядке и она еще живет там; хотя ее связи с Консилиумом оборваны, она мой единственный контакт.
Младшая Амина предлагает мне немного сладостей Мей Юинь. Это рисовое пирожное, из тех, что заворачивают в съедобную бумагу. Отправляясь проведать животных, я задумчиво жую его.
Я даю животным — лошади Мариам, моим мулам и мулам Амин — немного воды и сушеных абрикосов. Они осторожно берут абрикосы у меня из рук своими подвижными губами и с хрупаньем разгрызают их большими зубами, и я с радостью вижу, что мои пальцы не дрожат.
Согласно медицинским мониторам, температура у меня слегка выше тридцати семи, и пока иммунная система не обнаруживает признаков начала самоуничтожения. Я нахожусь не намного ближе к центру Лихорадки, белому пятну на картах Эддисона, чем в том месте, где я приземлился, но граница между общепринятой реальностью и аномалией Ипполиты (которую лейтенант Эддисон неверно назвал «границей вероятности») — вещь зыбкая, фрагментарная и изменяется во времени. До сих пор тем не менее анализаторы молчат. Пока мои предсказания подтверждаются.
На таком расстоянии от аномалии можно ожидать, что механизмы будут поддерживать мою жизнь в течение неопределенного времени — в любом случае достаточно долго для того, чтобы я смог умереть от чего-нибудь, кроме Лихорадки Амазонок. Я похлопываю по плечу кобылу Мариам и несколько мгновений обдумываю возможность остаться здесь.
Но я знаю, что не останусь.
Тиешанка, охранявшая товары, та, которую я причудливо окрестил своей первой Амазонкой, исчезла. Ее сменили две пожилые женщины; они сидят на корточках в пыли и играют в кости в свете флуоресцентной лампы. Одна из них улыбается мне, но это похоже на бесстрастную улыбку статуи. Они выглядят так, словно могут сидеть там вечно.
На следующее утро доктор Мариам намекает мне, что, поскольку мы оба направляемся в Хайминг, она была бы рада поехать вместе со мной. Не знаю, почему это встревожило меня, но я растерялся и, не успев обдумать, что делаю, согласился.
После утренней молитвы мы завтракаем вместе — жаренными на сковороде лепешками и рисовой кашей, закусываем еду сушеными фруктами и настоем коки из моих мешков — и делимся едой с Аминами, затем провожаем их в путь на юг. Мы уезжаем, и солнце поднимается из-за холмов, а путешественницы-тиешанки просыпаются. У двух женщин маленькие дочки — им не больше четырех-пяти лет, и я вижу, что Мариам смотрит на них — задумчиво, как мне кажется, хотя из-за вуали об этом трудно судить.
— Я была еще ребенком, когда у меня появилась дочь, — говорит мне Мариам. Мы покинули караван-сарай три дня назад и едем бок о бок по дороге с растущими вдоль нее искривленными соснами, до Хайминга осталось всего два дня пути, и на северо-востоке уже показалось пятно смога. — Четырнадцать. Ребенком. — Она смотрит на меня. — Видишь ли, я жила в миссии. Когда мы закончили учебу, двадцать человек из нас увезли вверх по реке, в Фемискиру,[8] в Эретею. — Она смотрит вдаль сквозь смог Хаймин-га, словно пытаясь заглянуть в прошлое. — У меня нет слов, чтобы описать север, Язмина. — Она в раздражении качает головой. — Слова остались там… когда я спустилась вниз по реке.
— Но там было очень красиво. Это я помню. Мариам снова смотрит на меня.
— Даже так далеко на севере шансы самопроизвольного зарождения жизни очень низки — возможно, один на сотню, если не меньше. — Она коротко смеется. — Думаю, мне повезло, а может, не повезло. — Она поворачивается в седле, чтобы взглянуть мне прямо в лицо. — Сколько тебе лет, Язмина?
— Двадцать один. — Это неправда, я сбрасываю семь лет, но двадцативосьмилетняя женщина Эзхелер не может быть такой невежественной, как я.
Мариам снова смотрит на дорогу.
— В этом году моей Рабий исполнилось бы двадцать два. Откуда следует, что Мариам тридцать шесть. Я смотрю на
нее, на ее тело, обрисованное складками бурки, прямую спину и узкие плечи; маленькие увядшие руки с длинными пальцами хирурга свободно лежат на поводьях. Внезапно моя ложь насчет возраста кажется мне не такой уж и серьезной. Между моей жизнью и жизнью, которую прожила эта женщина, лежит широкая пропасть, и восьми лет мало, чтобы измерить ее.
— Что произошло? — спрашиваю я. Она качает головой:
— Это не важно.
Мы некоторое время едем молча, тишину нарушают лишь отдаленный шум прибоя и шорох медленно переставляемых копыт. Тихо, не оборачиваясь — словно она одна, — Мариам говорит:
— Надеюсь, ты будешь счастлива здесь.
Она говорит это не на эзхелер, а на арабском. На классическом арабском, очень правильно, с произношением судьи или исследователя хадисов.[9]
Затем она пришпоривает лошадь, удаляется от меня на десять, двадцать метров. Только через несколько километров она позволяет мне догнать себя.
Старая дорога обрывается только один раз, там, где крутой берег внезапно перерезает узкий овраг шириной около километpa. Расщелина тянется на восток до самого горизонта — неправдоподобно, искусственно прямая.
На моих картах, полученных до Лихорадки, нет ничего подобного. Однако, когда я подъезжаю ближе, на мелководье, причина становится ясна. Холм угольно-черного вещества тянется прямо посредине долины, вздымаясь над песком и водой, подобно спине затонувшей змеи.
— Лестница в небо, — говорит Мариам, заглядывая в долину. — Когда-то была. — Ее голос выражает какие-то эмоции, какие именно — я не могу определить.
Она оборачивается ко мне, явно различает сквозь мою вуаль, что я озадачен.
— Космический лифт, — сухо объясняет она, пользуясь современным выражением базарного арабского языка.
Теперь я понимаю. Я киваю и снова смотрю на черно-серую ленту. Это часть подвесного кабеля — много лет назад сорок тысяч километров такого кабеля соединяли Ипполиту со звездами, он был оборван, когда экваториальную станцию на орбите планеты разрушили, устроив карантин.
Если у меня здесь все получится, людям придется принять жестокую правду о том, что многие миллионы жителей Ипполиты можно было бы спасти — если бы внешние силы, такие как Консилиум и Республика Эревон, вместо карантина занялись бы эвакуацией. Но с этим уже ничего не поделаешь.
Нам приходится проехать много километров вглубь материка, прежде чем вода становится настолько мелкой, чтобы мы смогли перейти залив вброд.
Старый Хайминг — это длинный зеленый остров, увенчанный бело-голубой шапкой, расположенный посредине широкой коричневой реки. Отрера[10] течет в направлении с севера на юг две тысячи километров, затем поворачивает налево — чуть-чуть южнее города — и впадает в восточный океан Ипполиты. Вдоль восточного берега реки, на территории Тиешана, тянутся металлические и бетонные конструкции, горизонт затянут дымом.
Здесь, на западном берегу, расположен торговый город из низеньких бедных бурых домишек — все они, по-видимому, сооружены из глины или досок, очень ветхи и непрочны. Городишко производил бы удручающее впечатление, но верхушки крыш украшены развевающимися разноцветными флагами, в воздухе носятся запахи земли, речной воды и специй, улицы полны людей, все они кричат, смеются и торгуются на эзхелер, арабском и китайском языках.
Я оставляю Мариам на речном вокзале, где лодки, следующие на север, останавливаются, прежде чем продолжить путь вверх по реке.
Она задерживается на сходнях.
— Возможно, это мой последний шанс, знаешь ли, — говорит она.
— Что ты имеешь в виду?
— Мне тридцать шесть, — отвечает Мариам. — У меня нет ни дочерей, ни внучек. Вот почему я еду на север.
