Татьяна Мудрая - Ангелоиды сумерек
– Я-то соваться тебе в нутро не буду. Но вот Волки – они сумеют над тобой позубоскалить, хоть в лицо, хоть без лица. Так что от тебя еще до главной разделки одна шкурка останется. Вот я и говорю: оно тебе надо? Да лучше я тебя в пыточную стаскаю: куда как познавательней выйдет. Поел?
Он каким-то странным манером отвернул цепь с кольца и намотал себе на кулак.
– Пойдем. Это, между прочим, в ритуал входит. Осведомления и устрашения, вот.
Когда мы двинулись, я заметил, что зала это странная: вся в таких дверях, закругленных сверху и с какими-то каракулями вместо стандартного «вход – выход – для дам – для кавалеров» и прочего в духе. Числом девять. Допустим, одна из них ведёт наружу или куда там еще – возможно, в спальни пленивших меня господ, а остальные куда?
Я спросил.
– Секрет Синей Бороды, – хмыкнул Хельмут в свою собственную бороду, короткую и выхоленную, будто выхухоль.
Между порталами были воткнуты светящиеся палки, закрепленные в кольцах. Я всю дорогу на них любовался, пока не заключил, что это факелы: пламя колыхалось совсем чуть, наверное, оттого, что ветра не было.
За одной из дверей открылся величественный и мрачный притон. Всю середину занимало нечто вроде небольшого прокатного стана с натянутыми веревками и шипастыми валиками.
– Дыба, – пояснил Хельмут. – Лежачая. Там, в углу, парное к ней креслице, всё в деревянных иголках. Только сядешь – и целлюлита как не бывало. Эта лестничка со ступенями треугольного сечения – «страппадо», или «строптивый жеребенок». На ней лёжа, один монах по прозвищу Кампанелла про утоплый город своей мечты сочинял. Чтобы всех людей под один ранжир подвести для общего солнечного счастья. Второй Прокруст.
– Ага, – невольно усмехнулся я.
– Вон та пирамидка на ножках называется «колыбель». Для нерадивых мамаш, я так думаю. Чтобы самим раскачиваться на острие и дитя хорошо убаюкивать обучались.
– А Нюрнбергская Дева у тебя тут имеется?
– Местных гулён тебе не хватало? Погоди, вот ужо Беттина тебя получит, – он, покряхтывая, нагнулся и вытащил на свет божий аршинные клещи.
– Зубодёрные. Тоже знатная пытка. Ваш царь Петр любил применять – до него корешки простым долотом выбивали. Еще где-то тут мокса валялась: кусочки трута, что кладут на тело и зажигают. Не помню, от какой это хвори, но еще в прошлом веке было востребовано. Про бабушку Юкио Мисимы читал, наверное? Рогатки… хороши вместо чеснока, на пути врага разбрасывать. Воронки для вливания нутряной воды… Крупноваты, на мой вкус. Это какое жадное чрево надо иметь, чтоб не лопнуть!
– Слушай, как, по-твоему, я смогу это выдержать? – спросил я с отчаянием в голосе, пожалуй, немного показным.
– Так мы этого и не применяем.
– А держать зачем?
– Для красоты, однако. Ну, пошутил я. Понимаешь…
Он вывел меня из застенка.
– Видал все эти двери? Чистой воды порталы. Магические или что-то вроде. Погоди, стой смирно и не рыпайся, дурень.
Он отворил одну, по-моему, наугад, бросил мою цепь наземь и зашёл внутрь.
Пол был усыпан сухими и вроде как цветочными лепестками, от которых шел странный, хотя довольно приятный аромат. Хельмут поднял горсть и просыпал назад через пальцы.
– Это, парень, самая что ни на есть лучшая информация. Главное богатство нашего времени. Вся мировая культура на этих чешуйках записана. А где чего есть – того не указано. Верхним чутьём берем. Потом перетаскиваем через порог – тогда уж явственно себя показывает. Но назад уж ее, стерву, нипочём не загонишь.
– Как в сказке. Открой ларчик в том месте, где бы ты хотел поставить свой любимый дом, но попусту внутрь не заглядывай, – заметил я.
– Именно. Эх, кажется мне, Бет тобой не напрасно занялась. Надежды подаёшь.
– Интересно как-то выходит, – сказал я. – Тащится вполне определенная тематика. Врачебно-пыточная.
– Не только. Тебе ж ничего другого не показали. Мы ведь сис-те-ма-ти-зырим, однако.
– А мечи, топоры, секиры и прочие окончательные орудия у тебя тоже отсюда?
– Ну нет. Во всяком случае, не главные. Меч – душа самурая. Слыхал, небось?
Тут он увёл меня на место (цепь послушно соединилась с кольцом), напоил молоком от расшалившихся нервов, очень ловко побрил опасной бритвой в форме полумесяца, вынес грязную посуду и, кстати, неоднократно использованный ночной горшок.
Оставив меня в лёгком недоумении. Будь мозги у меня посвежей да не так закинуты, я бы просто паниковал. Молочко, между прочим, было неадекватное: вроде как сырой печенкой припахивает, подумал я.
И вмиг заснул.
Сквозь сон что-то робко пробивалось из меня наружу, чтобы встретиться с тем, что навязчиво лезло внутрь.
Волки пьют то, что люди едят. Потребляют в жидком состоянии то, что мы – в твердом. Во-первых, они что, не люди? По виду никак не скажешь. Во-вторых, что за фокус с их грёбаным широковещательным долголетием?
Я ел, оправлялся и спал. Иногда троица притаскивала каких-то человечков, допрашивала в виду комнаты с пыточными агрегатами и затем отпускала восвояси, несколько ошалевших. Беттина приводила и приносила всяких домашних любимцев: кошек, меньше – собак и прочих минипигов, кроликов и хонориков. По словам моего кормильца, тех, кто иначе мог сдохнуть взаперти или на слишком вольной воле. Хельм также говорил, что одичавшие собачьи стаи и отдельные шибко серьезные коты довольно быстро дают таким особям прикурить. Поэтому Волки на прощанье всех таких касаются, объяснил Хельмут. Ну да, как тебя самого, но послабей. Это даёт им некоторый шанс уцелеть в передряге.
Так в еде и досужей болтовне, прошла неделя – Волки не торопились. Наконец, мой опекун явился с самого раннего утра в куртке, вывернутой на красную сторону, с какой-то особо торжественной миной на лице – и доложил:
– Назначено тебе. Семь смертей по числу семи смертных грехов. Гордиться можно, право слово.
При сих словах застёжки его дафлкота в виде четырех парных зверей – коровы, птицы, кота и непонятного крылатого создания – вроде как ухмыльнулись.
– Чем это гордиться? – поинтересовался я. – И вообще вроде как у меня одна-единственная жизнёшка была.
– Почем знать? Не попробуешь – не скажешь. Вон у кошки их точно девять. Проверено. Хорошо, не мной самим.
– А почему счет по грехам? У египтян десять казней было.
– Ух, начитанный ты – страсть! – проговорил он. – Не могу знать. По такой уж канве вышивали. Грехи тут скорей для виду. Подобие и прочее. Я уж говорил: нюхал ты, пил, любился во все лопатки (ясное дело, он выразился куда конкретнее), смолил цигарки со всякой дрянью, горел на постылой работе и рвался от нее на все четыре стороны. А со всего этого жизненного отрыва и руки-ноги бывали как не свои, да и головка ровно как с похмелья отваливалась. Так ведь человек должен получать кайф от Бога, а не от своих собственных эндорфинов, верно я говорю?
– Направление мысли понял. Голову отрубишь?
– Э, разве уж под самый конец. Если ничто иное не проймет. Такая смерть – самое честное, чистое и окончательное изо всего. Да ты плохого не думай. Будем с тобой оба исходить из того, что ты уже умер. Отчего же не доставить нашим хоть чуточку удовольствия?
– Хлопотно для тебя выходит. Почему бы не применить ко мне старую добрую пытку? Авось быстрее получится.
– Гонись не за количеством, а за качеством, – торжественно заявил он. – И разнообразием.
Уж не знаю почему, но никакой злости у меня к нему не было: то ли по причине вкусной кормёжки, то ли сходу синдром развился. Тот самый, стокгольмской жертвы, что ли. Или концлагерника.
Тут Хельмут снова вытянул цепь из стены, намотал мне на пояс и сказал:
– Давай-ка прямо сейчас и начнём. Не будем на завтрак тратиться. Отлил уже? Вот и ладненько.
Он взял меня под локоток, подвёл к одной из дверей (я еще удивился, что могу переступать своими ногами) и распахнул ее во всю ширь.
Зал был круглый, как коробка из-под торта. Над богатым мозаичным полом, разделённым от центра до окраин на черно-белые дольки, ходила, точно маятник Фуко в Исаакиевском соборе, длиннейшая веревка с петлей.
– Вот, зацени, – произнес Хельмут. – Свежайшая пенька, не какой-нибудь лён иди джут. Ты внюхайся, как коноплёй-то пахнет! Не так давно все плантации под корень извели, дурни, хоть тебе индийская, хоть российская, хоть средиземноморская. Только они заново произросли всем на радость. Прикинь, какой чудный секс у тебя будет с самим собой на такой веревке!
– Вешать собираешься? – уныло спросил я.
– Не собираюсь. Уже.
Хельмут по-хозяйски проверил узел и натяжение. Отодвинулся за пределы мозаики. Я поднял очеса кверху – и не увидел там ничего путного: так, темноту какую-то, туман, в котором терялась моя новая пуповина. Опустил их книзу – душа моя страданиями уязвлена стала.
Ибо пола не было. Только некое звёздное скопление, что закружилось, затанцевало вокруг оси и вместе со мною рухнуло вниз, по пути разбившись на осколки. В зобу дыханье спёрло, шею перехватило как раскалённым обручем, а перед глазами поплыли бледно-красные колёса, мошки, цветы и зигзаги, как на белом снегу в яркий солнечный день. Я летел, пробивая галактику с ее широко раскинутыми спиральными рукавами, через Вселенную – прямо насквозь, чудом минуя млечные сгущения и дырки в этом сыре. А потом остались только свет и белизна. Я поперхнулся ими – и умер.
