Сергей Снегов - Диктатор
Гамов вскоре закончил свою беседу с лидером оптиматов. Я забыл сказать, что к полуциркульному залу примыкало еще несколько комнат: личное помещение диктатора. В нем Гамов и жил, и принимал одного-двух для особых бесед. Одна из комнат этого помещения прослыла «исповедальней» — по характеру совершавшихся там разговоров.
Из «исповедальни» вышел взъерошенный Константин Фагуста, а за ним Гамов. О Фагусте должен поговорить подробнее, в финале блистательной карьеры Гамова этот человек определял, жить ли диктатору или бесславно погибнуть. И хоть замечаю о себе, что начинаю рассказы о людях, окружавших Гамова, с описания их внешности, должен и о Фагусте придерживаться такого трафарета. Удивительно, но все эти люди, кроме самого Гамова да, пожалуй, меня, резко выделялись незаурядным обликом, а Фагуста — всех больше. Он был массивен, как Пустовойт, ангелоликостью вряд ли уступал Гонсалесу, а на умеренных габаритов голове нес аистиное гнездо, из волос, разумеется, а не из прутьев. И волосы не лежали на голове, а возвышались над ней, и не просто возвышались, а шевелились, то вздыбливались, то опадали. Казалось, они живут своей самостоятельной жизнью. К тому же они были неправдоподобно черные. Вообще все в Константине Фагусте было черно: и глаза, и темной кожи лицо, и даже костюмы — он ходил в вечном трауре, более приличествовавшем пророку гибели Аркадию Гонсалесу, чем лидеру оптиматов. Гонсалес, между прочим, носил и рубашку светло-салатную, и костюмы зеленоватые или синеватые — в полном противоречии со своей новой должностью.
Как-то после спора, когда аистиное гнездо на голове Фагусты особенно вздыбилось, я поинтересовался, не носит ли он в кармане батареек, производящих в нужный момент электростатическое распушивание волос. Он ответил, что электробатарейки у него есть, но они вмонтированы в сердце и заряжены потенциалом возмущения от наших глупостей. Пришлось примириться с таким не совсем научным ответом.
Фагуста пошел к свободному стулу, но увидел, что рядом Пимен Георгиу, и повернул на противоположную сторону. Оба эти человека, оптимат Фагуста и максималист Георгиу, люто враждовали. Готлиб Бар острил: «Они друг другу — враги. И ненависть их сильней, чем любовь, они живут этой ненавистью. И если один умрет, то и второй зачахнет, ибо исчезнет ненависть, движущий мотор их жизни».
— Информирую о нашей договоренности с господином Фагустой, — заговорил Гамов. — Он пожелал издавать газету «Трибуна», в свое время запрещенную Маруцзяном. И пообещал, что если я разрешу его газету, то быстро раскаюсь, ибо она не поскупится на жестокую критику нового правительства. Я ответил, что любая критика ошибок полезна, и поинтересовался, а будет ли «Трибуна» одновременно с критикой ошибок восхвалять наши успехи. Он ответил, что для прославления успехов хватит «Вестника Террора и Милосердия», возглавляемого его заклятым другом — именно такое выражение употребил господин Фагуста, — уважаемым максималистом Пименом Георгиу. Печатать «Трибуну» я разрешил. У вас есть вопросы, Фагуста?
— Список вопросов к новому правительству я представлю отдельно, — Фагуста свирепо взметнул гнездо волос.
— Представляйте. Какие у вас вопросы, господин Георгиу?
Пимен Георгиу поспешно встал, и поклонился сразу нам всем, и пошевелил кончиком тоненького, как хвостик, носа.
— Диктатор, список вопросов я уже вручил министру информации.
— В таком случае оба редактора свободны.
Пимен Георгиу был ближе к двери и подошел к ней первый. Но монументальный Фагуста нагнал его и оттолкнул плечом. Георгиу все же устоял на ногах, но помедлил, чтобы снова не столкнуться с бесцеремонным оптиматом. Мы проводили их уход смехом. Даже чопорный Вудворт изобразил на своем аскетическом лице символическую улыбку.
— Начинаем заседание правительства, — сказал Гамов. — Будем решать вопрос о создании двух новых международных организаций, одну предлагаю назвать «Акционерной компанией Черного суда», вторую соответственно «Акционерной компанией Белого суда». — Гамов явно наслаждался замешательством, которое угадывал у нас. И прежде, чем мы осыпали его вопросами, он спокойно продолжал: — Дам все разъяснения, но прежде наведу справку. Бар, может ли банк предоставить правительству сумму в десять миллиардов лат на особые нужды?
Готлиб Бар поднялся. Он один говорил стоя.
— Я бы сформулировал ваш вопрос по-иному. Может ли банк выделить из резервов одну тысячу чудов золота? Так вот — золото есть. Также имеется иностранная валюта — кортезианские диданы, юлани Лепиня, доны Кондука. В общем, валюты для операций, о которых вы меня известили, хватит.
— Отлично. Разъясняю суть новых акционерных компаний.
Мы создали два новых социальных института, — напомнил Гамов, — министерство Террора и министерство Милосердия. Террор должен ликвидировать массовую преступность в стране, сделать подлость убыточной и позорной. Милосердие призвано смягчить излишества террора, восстановить справедливость. Ибо борьба с преступностью ведется методами столь жестокими, что когда-нибудь и их назовут преступными. Даже успех в террористическом истреблении преступлений есть и останется горем народа.
Но преступления внутри страны ничтожно малы перед международными преступлениями, — продолжал Гамов. — Главное международное преступление — война. Но преступники не те, кто на фронте кидается с оружием один на другого, хоть они тоже не ангелы. Преступники те, кто организует, кто восславляет и финансирует войну. И с ними по высокой справедливости нужно поступать тысячекратно более жестоко, чем с бандитом, вышедшим на разбой. Ибо зло от организатора и певца войны неизмеримо больше. Но бандитов сажают в тюрьмы, вешают, расстреливают. А короли, императоры, президенты, премьер-министры, командующие армиями, журналисты, ораторы в парламентах? Разве их наказывают? Они порождают войны, но зарабатывают славу, а не кары. Даже если война завершилась поражением, творец ее, король или президент, лидер партии или журналист, мирно удаляется на покой и пишет мемуары, где поносит противников и восхваляет себя. Величайшие преступники перед человечеством удостаиваются почтения! За то, что убивали детей и женщин, богатство и честь — вдумайтесь в эту чудовищную несправедливость! Кончать с этим! Беспощадно кончать! Тысячекратное утопление в нечистотах за убийство одного ребенка, за одну искалеченную женщину!
С Гамовым произошло одно из тех преображений, которые вначале так поражали меня. Он впал в исступление. Он побледнел, глаза расширились и сверкали. Впрочем, он быстро успокоился. Он умел брать себя в руки. Что до меня, то железное спокойствие Гамова всегда виделось мне более страшным, чем взрывы ярости.
— Самый простой выход — объявить все роды деятельности, способные вызвать войны, в принципе преступными, — уже спокойней говорил Гамов. — Но мы не анархисты. Без аппарата власти, без талантливых политиков, писателей, ученых общество либо захиреет, либо распадется — результат еще хуже, чем война. Но почему не объявить важные государственные посты подозрительными по преступности? Почему не предупредить короля и журналиста, министра и промышленника, что у них потенциальная возможность преступления перед человечеством и что они должны остерегаться превращения потенции в реальность? И почему ему заранее не указать, что дорожка, которая доныне вела к славе и почестям, теперь поведет к виселице и яме с нечистотами? Вот для чего нужен Черный суд. Он будет предупреждать людей об их ответственности перед человечеством и заранее указывать кары, если люди обратят свои возможности во зло.
— Но этого мало — только предупреждать о карах, — говорил далее Гамов. — Черный суд станет исполнительным органом Священного Террора. Богиня правосудия изображается с весами в руках, на них взвешивается вина человека, и с повязкой на глазах. Мы сорвем с глаз богини повязку. Она станет зрячей. Она будет пристально всматриваться в каждого заподозренного и, только убедившись в реальности вины, взвесит ее тяжесть и объявит кару. А также и плату тем, кто выполнит эту кару. Мы выдавали денежные награды солдатам за их геройство. Пора перенести этот способ войны и в международную жизнь. Преступник, осужденный Черным судом, часто вне досягаемости нашей полиции. Но всегда найдутся исполнители наказания, если им крупно заплатить. Вудворт, вы кортез, вы знаете психологию народа, исповедующего принцип «каждый за себя, один бог за всех». Скажите, найдем ли мы в этой стране исполнителей приговоров Черного суда, если пообещаем огромную награду в золоте или диданах?
Я уже упоминал, что мы не поднимались со своих стульев, отвечая или докладывая. Единственным исключением был Готлиб Бар. А надменный Вудворт даже не поворачивался к тому, с кем разговаривал. Он каменно восседал, подняв голову и глядя прямо перед собой, то есть на Гамова, он выбрал себе место против диктатора. Но сейчас он встал — и это подчеркивало значительность его ответа. И на желтоватых щеках аскетического лица появилась краска. Если бы слово «вдохновение» не противоречило природе этого человека, я сказал бы, что его охватило вдохновение. Впрочем, один раз я уже видел его в таком необычном состоянии — в вагоне литерного поезда, когда он предложил нам захватить власть в стране.
