Сергей Герасимов - Карнавал
Сейчас был день и огоньки не горели. Сейчас это был обыкновенный грязно-кирпичный привокзальный городок, который почему-то растянулся в длину и имел всего несколько улиц. Полупустой автобус остановился. Зашипели двери.
Он выходил последним.
– Вы давно работаете на этой линии? – спросил он у водителя.
– Да, с тех пор как женился, а теперь уже сын в техникуме.
– Вы когда-нибудь подвозили пассажиров бесплатно?
– Зайцами, что ли? – не понял водитель.
– Нет, просто не за деньги. Например, кто-нибудь вас попросит или споет.
– А, вы про этих. Таких сейчас полно развелось. Все в основном цыгане. Ходят и выпрашивают деньги. А за спиной маленький ребенок или покалеченный. Они их специально калечат – потом вырастает и продолжает деньги выпрашивать. Как такому не дашь?
– Нет, раньше. Лет пятнадцать назад. Вы не помните такого случая, чтобы в автобус сели дети, совсем без денег, и вы их собирались высадить, но мальчик вам спел, и вы их повезли?
– А, вам тоже рассказали эту историю. Да, было такое, и много шуму было. Но то был не я. Я их даже не видел, а хотел бы посмотреть. В то время я днем работал. У нас женщины еще хорошо тот случай помнят. Но вы, конечно, не местный?
– Нет, проездом, – сказал он и вышел.
Это была именно та автобусная остановка, к которой они вышли после полуночи. Пятнадцать лет назад. Маленький автобус желтел уютным теплом. В кабине водителя сидела настоящая живая кошка. Наверное, он возил ее с собою. Значит, водитель был добрый. Они решили выйти из темноты.
«Но у нас нет денег», – сказала она.
«Ты разве не ездила зайцем?»
«Ездила, но мне всегда было стыдно».
«А я не ездил, у моих всегда была машина. Зато интересно попробовать. Давай?»
«Давай».
Они вошли в автобус.
Кошка спрыгнула с переднего сиденья и подошла к ним. Кошка была ласковой. (Сейчас он не помнил, какая была кошка – рыжая или серая, пушистая или нет, большая или маленькая, помнил только ласковую кошку. Память сердца действительно сильнее.) Водитель обернулся.
«Покупайте билеты, я еду».
В вагоне больше не было пассажиров.
«Что делать?» – спросила она.
«А ну – марш из вагона», – сказал водитель.
Кошка влезла ей на колени и стала мурлыкать. Он взглянул на кошку и на ее колени – голые и замерзшие из-за прикосновений ночных трав. Ему показалось, что он чувствует то, чего не чувствовал ни один человек на земле. Она смутилась и поправила юбку.
«Ты меня до сих пор стесняешься?» – спросил он.
«Нет, но кошка – она все понимает».
Он погладил кошку и мягко столкнул с колен. Она задержала его руку – «теперь кошка не видит».
«Проваливайте, мне ехать пора», – возмутился водитель.
«Но у нас нет денег», – сказал он не отнимая руки.
«Нет, так вылазь».
«А можно, я вам спою?»
«Споешь?» – удивился водитель.
Он запел одну из песен Битлз, еще так мало известных в то время. В песне повторялась строка: «и я люблю ее».
«Пой, – сказал водитель, – мне нравится. Я везу вас до вокзала. Там все равно выйдете».
Он пел всю дорогу, а она держала его руку на своих коленях и очень стеснялась, хотя кошка уснула на переднем сиденье.
«Ты стесняешься меня?» – спросил он, когда они подъезжали к вокзалу.
«Нет, дурачок, конечно себя».
«Назови меня еще раз дурачком – так меня никто не называл».
«Мой дурачок, – сказала она, – если хочешь, будь дурачком».
Сейчас, спустя пятнадцать лет, он проехал тем же маршрутом. Но в этот раз он был сам. С тех пор сменилось пятнадцать поколений кошек и пятнадцать раз землю заметало снегами.
Он вышел примерно в том же месте.
Тогда здесь была площадь, а на площади памятник – величественные фигуры несли знамя в светлое будущее, которое так никогда и не наступит.
«Смотри, памятник», – сказала она.
«Зачем он здесь?»
«Чтобы помнить», – она прижалась к нему крепко-крепко, до боли.
«Я всегда буду помнить», – сказал он.
«Поклянись».
«Клянусь».
«Сильнее клянись».
«Клянусь, что не забуду тебя до самой смерти», – сказал он.
«Нет, не говори о смерти».
«Хорошо, я клянусь, что буду помнить всегда, даже после смерти. Так хорошо?»
«Я тоже буду помнить тебя после смерти», – сказала она.
Спустя пятнадцать лет памятник еще стоял. Но это были уже не те фигуры. Сейчас фигуры имели смысл, наконец-то. Они были эхом прошедшего общественного строя и эхом прошедшей его собственной неудачной жизни. Или неудавшейся смерти – как лучше? Памятник – трое каменных товарищей с восторженными лицами (лица сохранились хорошо) несут в коммунистическое будущее тяжелокаменный коммунистический флаг. Правый товарищ восторженно указует перстом направление в грядущее. Однако сейчас его перст упирается в глухую каменную стену сапожной мастерской. Мастерская построена недавно. Штукатурка и краска на постаменте облезла, кое-где вывалилось по кирпичу, вся скульптура держится только на старорежимной железной арматуре. Как это похоже на сегодняшнюю жизнь – точно такая же безнадежная разруха. Замечательно, что все выступающие части отвалились, и вместо пальцев из ладоней гипсовых фигур торчат ужасающие железные крючья. Ладони напоминают лапы кровожадного зверя, который уже начал прорываться сквозь бетон, но почему-то застрял. Надолго ли?..
Недалеко от этого места они нашли большой бесхозный подвал. Тот самый подвал, в котором они умерли спустя несколько дней. Он читал ей свои стихи. Он никогда не записывал стихи, а сочинял их в уме, постоянно забывая. Он никому не читал стихи – только ей. Даже спустя пятнадцать лет он еще кое-что помнил.
Печаль сгущается до плотности вина
и незаметно заполняет кубок,
пора пригубить – ты была одна,
одна на жизнь, на совесть, на рассудок.
Какая злая, терпкая печаль,
как жжет в груди и как, признаться, жутко.
Но ты одна – и для тебя не жаль
расстаться с жизнью, с совестью, рассудком…
Это было самое последнее, что он прочел ей. Тогда они уже знали что делать. Когда совершенно точно знаешь, то становится совсем не страшно – только вот печаль, идешь по ней, как Спаситель по водам, и только чудом не проваливаешься. Он до сих пор помнил это чувство.
Тогда у них уже не оставалось выхода.
«Жизнь – это понятно, – сказала она, – но почему расстаться с совестью?»
«Потому что я предал родителей, – ответил он, – сегодня я должен был выступать на международном конкурсе, где-то во Франции. Конечно, родители выезжали со мной. Все было подготовлено, мы не собирались возвращаться. Это был наш шанс. Мы все поставили на карту».
«Вы не учли только меня».
«Меня не мучит совесть – я с ней расстался», – сказал он.
«А причем здесь рассудок?» – спросила она.
«Просто так, для красоты».
До этого он читал ей другие стихи, из которых память сохранила одни тени:
Соединять случайные отрывки
и слушать, ничего не говоря,
и научиться жить в твоей улыбке,
как паучок в осколке янтаря…
И еще что-то совсем забывшееся:
…в город, где шуршат листья…
Он так и не научился жить.
Сейчас, спустя пятнадцать лет, того подвальчика уже не было. Он расспросил женщину, живущую поблизости. Женщина все помнила цепкой, но неверной женской памятью, и все рассказала ему, с добавлением подробностей. Женщина рассказывала так, будто она сама присутствовала при всем. Женщина была современным Шекспиром, в тысячный раз рассказывающим повесть, печальнее который нет на свете.
Потом он пошел к кладбищу и увидел две (именно две) могилки, трогательно украшенные цветами. Одна могилка была фальшивой, и он не знал, к какой из них обратиться в душе. Обращаться к пустой кучке земли ему казалось кощунством. Поговорив с людьми, он снова выслушал свою собственную историю. Множество подробностей были для него новы.
Он уезжал на полупустом автобусе и вспоминал о том, как была написана последняя записка. Как они спорили, кому из них писать, и не могли договориться – как будто это имело какое-то значение. С бетонного потолка все время падали капли, по ночам это успокаивало, как тиканье ходиков – и это тоже имело значение. Он подумал о том, сможет ли рассказать все это кому-нибудь, рассказать о том, что помнил он, а не искаженную тысячами зеркал сказку. Кому можно рассказать все это? Кто сможет его понять? Его понимала только она, но ее нет. Остается ли жить душа после смерти? Хоты бы в каком-то из смыслов, которые люди вкладывают в понятие «жизнь»? Например, общаясь с людьми, мы передаем им часть собственной души. Значит, ее душа до сих пор живет в других людях, разбрызганная на мелкие капли; может быть, не все еще капли высохли? Как найти людей, которые смогли бы понять если не всю, то хотя бы каплю его правды. Где эти люди?
Тогда она все продумала заранее. Она заранее знала, что все кончится так. У нее была бумага и две авторучки, чтобы наверняка. Не было только слов. Слова были у него. Он прекрасно знал, что нужно сказать. Еще лучше он мог бы сыграть это на скрипке.
