Людмила Бояджиева - Возвращение Мастера и Маргариты
– Мы на кухне с Марьей Викторовной пошепчемся, – затем сделал старухе "козу" и фыркнул: – Брысь!
Та дернулась и нетвердой побежкой крысы, погибающей от пестицида, скрылась в своей комнате.
В гостиной Гаврила предложил гостям расположиться в креслах. Но тип в пенсне не сел, а заметался по комнате, бесцеремонно рассматривая потолок, выстукивая стены и заглядывая в окна. После чего рухнул в белое кожаное кресло, закинул ногу на ногу и вопросительно поднял брови:
– Ну-с?
У триллериста сперло дыхание от неописуемой наглости и зачесались кулаки, но удержала на месте мысль о том, что писатель должен использовать все возможности для изучения отрицательных сторон бытия. Отрицательностью же так и несло от развалившихся на итальянской лайке отморозков. Сразу стало ясно, что прибывшие представляют одну из самых низкопробных фирм по торговле недвижимостью, шустривших вокруг выдающегося во всех отношениях Дома. Рыжий, выуживающий сейчас на кухне информацию у Маши, являлся, несомненно, диллером, господин в пенсне – потенциальным покупателем, судя по костюму из ткани с люрексом – разбогатевшим за кордоном эмигрантом. Вначале работал ночным разносчиком пицци, потом удачно ограбил банк и затосковал по родине, нацелившись на солидную хату в Москве. А коротышка в пиджаке эпохи Алькопоне, остро нуждающийся в дантисте по поводу оттопыривающего губу клыка, представлял, по размышлениям писателя, местного секьюрити иностранца. Все трое отчаянно изображали респектабельность, что получалось столь же убедительно, как чеховский лиризм у экспериментальной труппы из Жлобина, играющей "Чайку".
– Ни чем не могу вам помочь, граждане. Расселение не планирую. Сведений о продаже жилплощади в моем доме не имею, – отчеканил триллерист, изучив персонажей и поднялся, что бы выпроводить их незамедлительно.
– Сведения имеем мы, – успокоил его покупатель. – Все, что необходимо, у нас есть. – Оторвав зад от кресла, он протянул руку и представился: – Литературный агент Эммануил Экстрактов.
Гаврила пренебрег рукопожатием и сделал брезгливо–насмешливое лицо. Литературный агент, нимало не смутившись, извлек из внутренних карманов эстрадного пиджака бумаги и метнул их на низкий стеклянный столик жестом молдаванской гадалки.
– С мэром Лозаньи списывались? О приглашении ходатайствовали? Получайте! Удовлетворил ваши пожелания синьор Поганчини. Зовет, ждет, встретит с распростертыми объятиями. Вот приглашение, личное письмо мэра, кредитная карточка Римского банка, паспорт с визой… Ну, и авиабилет до Милана рейсом Алиталиа. Вылет через час.
Глыбанин уставился на бумаги с мучительным непониманием, мотнул головой, припоминая, что и в каких дозах принимал вчера на торжестве по поводу кончины известного критика. И вспомнил, что напился не сильно, всего лишь до состояния бурного самовосхищения и вполне качественной продукцией. Вспомнил и то, что в ходе работы над новой книгой, в которой Ссученный внедряется в иностранную мафию, почувствовал острую необходимость в изучении местных нравов. О чем и написал в письмах, отправленных в разные точки Западной Европы, уже издавшие знаменитый труд его супруги и, в частности, в мэрию четырнадцати итальянских городов на южном побережье. Причем, всякий раз убеждал адресата, что именно в этом месте должно разворачиваться действие лучшего российско–итальянского (германского, бельгийского, французского и т. д.) бестселлера, и прилагал выдержки из прессы, свидетельствовавшие о масштабности дарования Глыбанина.
– Значит, ответили… – скупо бросил он, погружаясь в приятную истому воина, взявшего Рубикон.
– Оценили, – подтвердил агент. – Но с некоторым опозданием. Придется поспешить. Машенька собрала вещи, чемодан ждет в машине. Вот здесь распишитесь и в путь! – Ласково улыбаясь, он подсунул витавшему в грезах писателю какую–то бумагу, затем помог подняться и подтолкнул к двери.
– Я должен переодеться… – слабо запротестовал Гаврила, трогая пропотевшее розовое белье.
– Ни в коем разе. У них знаменитые литераторы теперь только так и летают – в шерстяном исподнем.
– А ноутбук? Я должен работать в пути, – капризничал триллерист, светясь улыбкой буккеровского избранника.
– Все упаковано. Рысью, рысью, голубчик. Вы же не хотите опоздать?
В холле коротышка молча набросил на отбывающего дубленку и рассовал по карманам документы, портмоне с паспортом и банковской карточкой. Наметанным писательским глазом Гаврила успел заметить, что желтые крючки в нагрудном кармане пиджака клыкастого вовсе не являлись колпачками пишущих ручек – из кармана торчали скрюченные, когтистые пальцы куриной ноги! Но вопрос по этому странному поводу триллерист задать не успел – плечистый обладатель огненной шевелюры выставил его за дверь. У лифта уводимый опомнился:
– А Марья Викторовна? Я запрашивал двойную визу.
– У девушки найдется масса дел в Москве. Кто будет готовить к изданию вашу едва завершенную рукопись "Страсть Ссученного"? И кроме того… прильнув к уху триллериста и ошарашив его запахом весьма пикантного парфюма, агент шепнул: – Вы осмыслите, голуба, стоит ли ехать в Тулу со своим самоваром?
В то время, как Глыбанина уносил к Шереметьеву-2 автомобиль агента Экстрактова, на кухне плакала юная поэтесса. Рыжий толстяк, оказавшийся частным детективом, предоставил ей документы (включая фото), исчерпывающе свидетельствующие о вопиющей неверности Гаврилы. И даже представил его письменное обязательство жениться по установлению факта вдовства, адресованное популярной певице. Певица эта, даже показанная одетой по телевизору, действовала на писателя сильнее, чем эротические верлибры Машеньки, зачитываемые во время альковных игр. Строфы в стихах Машеньки, естественно, не рифмовались, но завершались полными глубокого амбивалентного смысла многоточиями, которые каждый мог заменить понравившимися ему словами. Слова же в контексте, предложенном юным дарованием, напрашивались самые общеизвестные, но категорически в приличном обществе не произносимые. Гаврила утверждал, что сила Машенькиного таланта поднимает его творческий и мужской потенциал.
– Он лгал! Он использовал меня, словно Аиду… – Размазывала девушка несмываемую косметику на той части лица, которую успела освежить после душа.
– Изауру, – любезно подсказал детектив. – Она была рабыней и все мужчины стремились ее гнусно использовать. Вы достойны лучшего.
– Зачем я порвала с Фарингосептовым!? Он с горя уехал на Канары, прихватив очередную…(прозвучал купюрный фрагмент из последнего верлибра).
– Ах, ни с кем он не уехал! – всплеснул короткими ручками детектив. Манжеты его рубашки так обтрепались, что из–за бахромы совсем не было видно кистей. – Вчера виделись. Он, собственно, и привлек меня для прояснения вашей двусмысленной ситуации. А теперь ждет с томленьем упованья… Минуты верного свиданья.
– Это Пушкин, – всхлипнула поэтесса.
– И Фарингосептов тоже! Ведь он совсем как Пушкин. Пишет и ждет, – в знак искренности своего заверения посланец даже приложил руку к сердцу.
– Ждет на Канарах? – оживилась Маша.
– У себя в Перелыгино, где очистил помещение особняка от постороннего дамского присутствия. Этот человек знает, что такое настоящая любовь! вдохновенно сверкнув круглыми желтыми очками, воскликнул детектив. Вначале резко не понравившийся, он вызывал теперь у оскорбленной женщины чувство неограниченного доверия.
– "Кадиллак" у подъезда, опаснейшая! – желтоглазый отвесил театральный поклон.
– А вещи?… – с затуманенным взором прошептала обессилившая от переизбытка эмоций поэтесса.
– Мой помощник собрал. Сумки в машине. В таких делах необходима внезапность. Сами понимаете. "Шквал закружил безумную меня. Что можем мы? Я – все. Ты – не хрена", – продекламировал он без купюр последнее творение Машеньки. – Только тут верлибром и не пахнет. Вас обманули. Это классический сонет, милочка.
… Вскоре входная дверь захлопнулась вслед продолжавшей наперебой читать стихи парой. "Стальная женщина" прислушалась. Квартира не опустела, в ней кто–то ходил, чеканя тяжелые, глухие шаги. Шаги приблизились, замерли возле двери ее комнаты и та начала медленно открываться.
– А вот и я, – сказал некто в похоронном пиджаке с подмерзшей хризантемой в петлице. В руках гость держал букет в пандан – белые, круглые, как зефир, цветы свесили увядшие потемневшие головы, напоминая задушенных кур.
– Какая прелесть, – проворковала старуха юным, полным тонкого кокетства голосом. – На дворе морозит?
– Не удивительно. Начало декабря, Клавдия Сильвестровна.
– Какое число? – "стальная женщина" выпрямила спину.
– Четвертое-с. Сами понимаете – пора.
Старухам вскинула голову и, не смотря на робу из сурового серого полотна, которую ее многие годы заставлял носить супруг якобы из мемориально–лагерных и гигиенических соображений, достигла впечатления величия. Царственным жестом подняла руку:
