Анатолий Бритиков - Охота на дракона (сборник)
— На что жалуетесь? — спросила она голосом человека и так знающего, на что могут жаловаться. — Раздевайтесь.
— Ой, милая, — продребезжал Слава-2. — Всю ночь не спал.
— Так, — оживилась врач, — а где именно болело?
Рука Славы описала неопределенный круг, включавший голову вместе с шеей и предплечьем.
— А горло? — проявила любопытство врач, готовясь измерить давление. — Кашель, насморк? Температура?
— Может, и температура, — согласился Слава голосом Ферапонта Ивановича, — да термометра нет. Один живу, угол снимаю. Не обзавелся еще.
— Ну, это ты слишком, — мысленно попытался вмешаться Слава. — Ври да знай меру!
Врачиха с интересом взглянула на пациента и улыбнулась.
— А ломоты в суставах нет? Так, как будто они не смазаны?
— Ox! — ответил Слава и махнул рукой. По его виду стало ясно: утром он полчаса собирал свои кости в приемлемую конструкцию, дабы доковылять до двери.
Врач задумалась.
— Да нет, — неискренним голосом сказал Слава, — я не за бюллетенем. Вы мне какие-нибудь порошочки, таблеточки — глядишь и поправлюсь.
— Зачем же таблеточки? — сказала недовольным голосом врачиха. — Чаю с малиной, горчишники, ноги попарьте на ночь Будет очень голова болеть, тогда уж таблеточки. И посидите дома дня три. А потом приходите.
Разговаривая, она быстро заполняла бланк специфически нечитаемым медицинским почерком. До второго курса Слава полагал, что это латынь. Но на “отлично” сдав курс латыни, он склонился к мысли о древнехалдейском.
На улице Слава номер два возликовал.
— Вот так-то! И никаких хлопот. Что бы ты без меня делал?
— То же, что и с тобой, — ответил Слава.
Он с облегчением почувствовал возвращение власти над собой. Директорская расправа откладывалась на целых три дня — почти вечность.
— А ты не радуйся, — пискнул Ферапонт. Но Слава выкрикнул вслух:
— Буду радоваться. Пойду пиво пить! — И тут же снова начал терять управление.
— Пиво, хоть и не зелено вино, — пророкотал бас. — воблаговремении на пользу послужит. Со вчерашнего голова, как улей, гудет…
Но Слава решил бороться.
— Не будет пива, — сказал он твердо. — Алкоголь — яд!
— Его же и монаси приемлют, — потерял апломб бас.
— Так то монаси! — отрубил Слава, и бас пропал.
Одержанная победа наполняла надеждой на будущее. К тому же, чудесное солнечное утро и три законных свободных дня…
— Завтра будет лучше, чем вчера! — запел он, вчерне набрасывая план на день. — Сходить в кино, в библиотеку, посетить Валю. Короче — отвлечься… Сейчас, кстати, позавтракать.
Тут Слава вспомнил о пустом холодильнике и о зарплате, имеющей быть только послезавтра.
— Вот надо же! — мимоходом пожалел он себя, и вдруг из его глаз покатились слезы.
— Ой! — Павлушечьим голосом забормотал Слава. — И запасов нет — а кушать хочется. И солнышко светит. Жарко. Маменька бы головку прикрыла, пирожков бы девки напекли, с грибочками да с гусятинкой!
Тело, еще продолжавшее по инерции идти, остановилось напротив трамвайной остановки.
— У меня ноженьки болят, — бормотал третий голос. — Дорога жесткая, туфли жесткие. А какие сапожки дед Егорка делал — сафьяновые, мяконькие…
Слава пересек улицу и уселся на жесткую скамейку. Это вызвало, новые огорчения — ребриста, спинка отсутствует, как на такой сидеть? Слава прикрикнул на свое “третья я”.
— Терпи. Сейчас подойдет трамвай, проедешь две остановки, там уж близко!
Но трамвай только ухудшил дело. По недосмотру трамвайно-троллейбусного управления в вагоне находились пассажиры. Более того, их было много, кое-кому приходилось стоять. Слава-плакса со слезами вспоминал то маменьку, то Марфушку с дедом Егоркой, причем проделывал это вслух, хотя и очень тихо. Он даже предположил, что маменька отправила бы водителя трамвая на конюшню, — и как раз в момент, когда водитель объявил, что вагон идет в депо. Не бог весть какой каламбур развеселил Славу-первого, но во избежание нездорового внимания соседей, плаксу надо было обмануть.
— Павлуша, — засюсюкало в нем Ферапонтовым голосом, — у-тю-тю. И какой пригожий-то! У Якова Лукича, помнится, вечная ему память, недобрая, впрочем, ну в точь т~акой же красавчик был!
— Да? — осушил слезы Слава-плакса.
— Писаный, — с удовольствием подтвердил Слава-два и несомненно соврал, ибо Марфе своей о самсоновском пащенке отзывался совсем иными словами.
— Да чего его по шерстке гладить? — похмельным басом высказался Слава-три. — Сказано бо в писании…
— Да погоди ты с писанием, прости господи меня грешного. Да и нет твоего господа, спаси и помилуй. Это хоть сейчас спроси господина советского Соловьева, он обскажет, как отменили бога, слава ему вовеки!
— Кощунствуешь, — бормотнул бас.
— Утю-тю, Павлушенька, — продолжал Слава номер два, — давай на трамвайчике поедем. А дома уже и покушаем, и песенку тебе споем.
На следующий трамвай Слава сел без воплей.
И чтобы вопли не повторялись, он истратил в “Гастрономе”, который помещался под его квартирой, последний рубль — накормить обжору Павлушу можно было, лишь накормив себя… Плакса похныкал было, что докторская обезжиренная колбаса много хуже той, что готовили в маменькиной деревенской коптильне, но голод она утолила. Павлуша уснул. Дремали и остальные двойники. Слава подождал и тихонько выскользнул за дверь. Он усмехнулся, выйдя на улицу — он так старался не шуметь, случайно не толкнуть мебель, словно двойники оставались в комнате, а не были в нем самом. Осторожность все же не помешает, мудро решил Слава, и старался даже громко не стучать ногами по асфальту. Он шел к Вале.
7
— Да что с тобой? Ты не болен? — испугалась Валя.
Слава мельком поглядел в зеркало. Вид был из самых неважных. Бледный, с нездоровым блеском в глазах, впечатление вконец растерянного.
— Болен и даже очень.
— А чем?
— Вот этого сам не знаю. Пришел к тебе посоветоваться. Один ни до чего додуматься не могу.
— У врача был?
— Врачи мне не помогут, не та болезнь. Бюллетень на трое суток все же дали, хотя и по другому поводу.
Разговаривая и поглядывая на угрюмого Славу, Валя торопливо укладывала портфель.
— Славик, у меня через полчаса урок. Школа, ты знаешь, рядом, я скоро вернусь. Раз у тебя освобождение, ты можешь посидеть у меня. Есть хочешь?
— Еще бы! За четверых.
Он сказал это с таким значением, что она снова с удивлением посмотрела на него. На умирающего от голода он не был похож.
— Еда в холодильнике. Чай приготовишь сам.
Родители Вали любили доверху заполнять холодильник. Слава хоть и посулился есть за четверых, удовлетворился двумя котлетами и бутербродом. В холодильнике стояла начатая бутылка коньяка, Слава нерешительно вынул ее, но тут же поспешно поставил назад, задушив в зародыше уже готовое зычно раскатиться: “Дому сему многие лета!” Сытость подействовала как опьянение — в голове помутилось, он улегся на диван и провалился как в омут, откуда вынырнул, почувствовав руку Вали.
— Силен, силен ты спать! — смеялась она. — Тормошу, тормошу, все не просыпаешься. Жалею твою будущую жену, ей нелегко будет с таким любителем сна.
— Печально это слышать, — притворно вздохнул Слава, в то же время действительно чувствуя легкую обиду. — От кого другого еще мог бы снести такое спокойно, но только не от тебя.
Валя насторожилась.
— Почему, собственно, от меня это слышать нельзя, а от других можно?
— Да, видишь ли, мелькала мыслишка — не взять ли тебя в жены? Но раз ты заранее опорочиваешь судьбу моей супруги… Не решусь, не решусь…
— И правильно сделаешь — лентяям отказываю! Оба захохотали. Насмеявшись, Валя перешла к делу.
— Судя по настроению, болезнь твоя несерьезна. Больные, я слыхала, редко шутят.
Слава помрачнел.
— Смотря какая болезнь. Сейчас я тебе все подробно расскажу…
Но не успел он еще окончить слово своим обычным голосом, как из его горла вырвался утробный бас:
— Тайна сия велика есть, не всякому ее сподобиться!
Потом зазвучал елейный, сочащийся маслом, льстивый голосок:
— Ох, таись, таись, отрок! Намедни Яков Лукич по пьяной лавочке такие свои секреты раскрыл, что кажное слово в тыщу рублев убытку стало…
И все покрыл рыдающий выкрик:
— Маменька, где ты? Тут разные господа нехорошие про меня…
— Цыц! — рявкнул Слава. — Кому я говорю? Прикусите язык!
Валя, растерянная, даже побелела от испуга. Слава грустно улыбнулся.
— Теперь ты сама услышала. Я уже не я, а целая бригада разновременных подонков. Раздвоение личности давно описано и изучено. Но расчетверение?.. Боюсь, я начинаю собой неизвестную разновидность умопомешательства. Хорошо хоть, что если прикрикнуть на моих двойников — или четвериков — то они на некоторое время умолкают.
