Хольм Ван Зайчик - Дело о полку Игореве
— По всему выходит, что так, — нервно вставил Чу. — А, может, и не так.
— Поясните вашу мысль, преждерожденный, — попросил Богдан.
— Сначала закончу я, если позволите, прер еч, — сказал Сыма.
— Да, разумеется, — сказал Богдан. — Простите.
— Мне покою не давало то, что у столь уважаемого, степенного и, насколько нам удалось выяснить, далекого от буйных телесных забав человека, каким был прер ад-Дин, обнаружилось на теле целых четыре синяка. Вот здесь, — лекарь большими пальцами рук показал себе на грудь, где-то под правой и левой ключицами, — и вот здесь, — заведя руки за спину, он коснулся шеи по обе стороны от ложбинки под затылком. Богдан моргнул: где-то совсем недавно он слышал рассказ о синяках на груди. — Причем именно давних, — продолжал лекарь, — почти уже рассосавшихся, то есть не связанных с его нынешним печальным состоянием и членоповреждениями, каковые он в этом помраченном состоянии действительно легко мог бы получить. Я человек дотошный…
— Знаю, — кивнул Богдан. И тут вспомнил: опять Елюй!
Ведь это Баг говорил ему о синячищах на груди сюцая!
— Я сделал, в частности, увеличенные снимки этих образований. Они перед вами. Вы ничего странного не замечаете?
— Для меня тут все странно.
Сыма длинным ногтем мизинца коснулся крапинок посреди одного из синяков.
— Видите? То ли царапинка, то ли… укус.
— Укус?
— От укусов, например, насекомых, особенно если у человека есть предрасположенность, могут возникать серьезные и долго держащиеся припухлости и отеки. Первые слепни подчас кусают так, что синий бугор на коже держится пару седмиц. Вот и тут… Но я не мог понять, чей это укус. И я не мог понять, каким это образом насекомые, или кто бы то ни было, научились кусать так… неестественно.
— Что значит — неестественно?
— То, что два пятна на груди расположены совершенно симметрично. И два пятна на затылке — тоже.
Повисла тягостная пауза. Богдан не мог понять, к чему клонит Сыма.
— Сегодня вечером, в восемь, если быть точным, я зашел посоветоваться к ечу Чу. Я ведь всего лишь лекарь, а он — обдумыватель и следознатец. Я показал ему эти фотографии.
— А я сказал, что не имею ни малейшего представления, чьи это могли быть зубки. Следы уже почти зажили, и прикус, если это прикус, не виден целиком. Да и форма… размер… ничего не приходило в голову. Для насекомого — крупно, для грызуна — мелко и форма не та, овальная, а не продольная… А потом… потом я вспомнил про вашу розовую пиявку.
«О Господи!» — подумал Богдан; еще ничего не было толком сказано, но он чутьем ощущал, куда клонится дело, и ему сделалось совсем не по себе от тревоги и смутного, нехорошего предчувствия.
— Уверенности у меня нет и по сей миг, — продолжал научник. — Но… — Он вдруг вспомнил о своем кофее и механически сделал несколько больших глотков. — След действительно уже, в сущности, пропал, остались отдельные участки… Но если по ним пытаться восстановить форму прикуса — это как раз могла бы быть пиявка невероятных размеров. Такая, что вы принесли… так и не сказав мне, откуда она у вас взялась, между прочим…
— Вы проверили? — затаив дыхание, спросил Богдан.
Антон Иванович судорожно вздохнул и со стуком поставил пустую чашку на блюдце. Сыма вновь взялся за волоски бороды.
— Попытались, — отрывисто отвечал Чу. Нагнулся к своей сумке, неловко раздернул молнию и достал пластиковую банку с крышкой и ручкой, которую несколько часов назад вручили ему Баг и Богдан. Сначала Богдану показалось, что банка пуста. В ней не было даже воды.
Потом он увидел, что по дну расплывается тонкий слой почти прозрачной, отвратительной на вид слизи.
Чу водрузил банку прямо на стол. Прямо подле своей чашки. Богдана слегка затошнило.
— Вы помните, я сразу предположил, что это ни много ни мало — неизвестный науке вид. Ошеломляющий размер… цвет… Мы с прером Сыма сперва просто осмотрели ее — и, в общем, убедились, что она могла оставить на коже человека те самые следы, остатки которых мы наблюдаем на фотографиях. Просто по размеру. Но затем мы попытались тщательно исследовать ротовую полость пиявки… — Богдан заметил, что руки у Антона Ивановича опять задрожали. Чу помолчал, нервно пожевал губами. — Словом, так. Первая же попытка прикоснуться к телу животного инструментами и взять крохотный образец ткани — привела к полному саморазрушению пиявки. Она немедленно обернулась комом бесструктурной массы. Вот, вы видите ее перед собой. Эта слизь — все, что осталось.
Богдан уставился на банку.
— И что это значит?
— Это значит, что мы столкнулись с положением особой важности, — бесстрастно сказал лекарь Сыма. — Это значит, что наступают новые времена, а мы к ним не готовы. Открыть посреди Александрии в обыкновенной банке новый вид пиявки — это бы еще куда ни шло. Но то, что пиявка не позволила себя изучить, однозначно свидетельствует… — Он огладил бородку. — Это искусственно выведенное существо. С совершенно неизвестными нам и, возможно, очень опасными свойствами. Во всяком случае, саморазрушение при угрозе исследования посторонними — явно запрограммированное свойство. — Он запнулся. — При укусе пиявка выделяет в кровь жертвы множество веществ и ферментов. Как правило, полезных человеку. Недаром пиявки так широко используются в лекарском деле. Но кто знает, что выделяет такая вот пиявка? Может, вещества, вызывающие безумие? А теми средствами, коими мы располагаем, их в принципе невозможно обнаружить. И уж тем более им противустоять.
В гостиной стало тихо. Шум ночных повозок на улице Савуши тоже уж затих; тишина наступила мертвая.
— Кто и как мог вывести такую пиявку? — спокойно спросил Богдан.
— В Ордуси — никто, — решительно ответил Чу. — Это, несомненно, результат работы генно-инженерных дел мастеров, а в Ордуси подобные исследования девять лет назад были запрещены как богопротивные и человеконарушительные.
— А у варваров?
— С подобными вопросами, — кривовато усмехнулся Сыма, — не к нам.
— На теле погибшего Ртищева подобные следы не были обнаружены?
Сыма задумчиво покивал.
— Мне эта мысль тоже пришла в голову. К сожалению, от удара сначала о стекла, потом о брусчатку тело так искалечено…
— Так, — Богдан встал. Неторопливо прошелся по гостиной. Обернулся к напряженно ждавшим научникам. — То есть, называя вещи своими именами, против нас начата биологическая война?
— Да, — сказали Чу и Сыма в один голос.
— И мы даже не знаем, кем?
— Да, — сказал Чу.
— И у нас нет никаких средств защиты?
— Нет, — сказал Сыма. Богдан сглотнул.
— Спасибо, единочаятели, — сдержанно проговорил он. — Это очень существенные и очень своевременные сведения.
Научники как по команде встали.
— Надеюсь, вы понимаете, что все это должно остаться между нами.
— Поэтому я и не хотел говорить по телефону, — заметил Чу.
— Последний вопрос. Кто у нас занимался подобными исследованиями до их запрета?
— Крякутной, главным образом, и его институт, — не задумываясь, отвечал Чу. — Полтора десятка лет назад мы были первыми в этой области. Но когда наметились явные возможности прикладного применения генно-инженерных дел, началось широкое обсуждение… И за воспрещение исследований решительно высказался именно сам Крякутной. Сколько я помню, это и оказалось решающим.
— Где он теперь?
— Ни малейшего представления. Вам нужно, еч Оуянцев, поговорить со специалистами. Мы ведь только прикладники…
— В таком случае — еще раз спасибо. — Богдан коротко поклонился обоим научникам сразу. Те ответили сообразно и двинулись к двери в прихожую. И тогда Богдан, не сдержав брезгливости, напомнил:
— Банку заберите. Тут она уж совсем ни к чему.
Проводив гостей до выхода из апартаментов, Богдан вымученно улыбнулся выглянувшей в прихожую жене, сказал: «Ты ложись, если хочешь. Я еще немножко поработаю…» — виновато пожал плечами в ответ на ее надутые губки и, вернувшись в кабинет, взялся за телефонную трубку. На душе визжали и скреблись когтями черти. Богдан вспомнил, где сам видел такие же синяки. Не просто слышал о них, но — видел сам.
— Рива Мокиевна, добрый вечер, — поспешно проговорил он, заслышав в трубке девичий голос. — Это Богдан, простите, я так поздно…
— Я всегда вам рада, Богдан Рухович, — напевно отвечала девушка, — и папенька, я уверена, тоже. Что-то случилось?
— Да нет. Просто проведать Мокия Нилыча…
— У нас все хорошо.
— Он уже спит?
— Нет, что вы! Читает что-то… Хотите поговорить?
— Да.
Раби Нилыч ответил почти сразу.
— Шалом! — бодро, хоть и по-прежнему чуть хрипловато, пророкотал он в трубку. — Все трудишься?
