Яна Дубинянская - H2O
Телевидение — на редкость честная структура. Тут даже и не пытаются скрыть, насколько ты им безразличен — после эфира. Все процессы доведены до крайнего автоматизма, всё взаимозаменяемо, никто и ничто не представляет индивидуальной ценности. Хорошая система. При желании ты, наверное, мог бы стать неплохим телемагнатом.
В сопровождении редакторши спустился вниз в стеклянном лифте. Оля ждала в вестибюле, в руках у нее был пластиковый стаканчик с молочным коктейлем; ввиду приближения Виктора коктейль взметнулся вверх по трубочке, как нескончаемая макаронина, и Оля точным движением сунула стакан в мусорный контейнер. Она вообще никогда не ела и не пила в присутствии шефа, не отпрашивалась на обед и редко давала себя вот так застукать. Улыбнулась и шагнула вперед:
— Ну как?
Когда он возвращался с по-настоящему важного мероприятия или встречи, она не проявляла ни капли любопытства. Но после эфира либо публичного выступления — всегда. И ты, кстати, ни разу не задумывался, почему.
— Непременно посмотри в записи, — не стесняясь редакторши, посоветовал Виктор. — Пожалеешь, что сама не вышла за меня замуж.
Оля рассмеялась, искренне, звонко; Виктор потрепал ее пониже талии, вызвав тем проблеск интереса со стороны индифферентной лошади, уже свернувшей обратно к лифту. И на мгновение испытал острый и мальчишеский, совершенно лишний восторг.
Это — да, ты за собой знаешь. Пускай не слабость, а только ее зародыш, возможность, но возможность опасная. Страстишка к публичности, к тому проблеску собственной уникальности и незаменимости, который заставляет всех и любого, самого равнодушного и все на свете повидавшего циника, зафиксировать внимание, сфокусировать взгляд, сосредоточить интерес — на тебе. Отсюда совсем недалеко до того, чтобы увлечь, поставить под свои знамена, повести за собой. Собственно, с этого ты начинал, на этом построил свою карьеру, поначалу и вправду политическую, ибо политика в те далекие, теперь уже фольклорные времена действительно представляла собой силу, существовала в реальности не то чтобы строго прикладной, но еще не окончательно медийной.
Сейчас публичность и карьера, медийная и реальная сферы находятся в совершенно разных измерениях жизни. Большинство истинных ее хозяев потихоньку ушли с политической арены, оставив ее тем клоунам и клоунессам, которые органично заняли эту нишу, не претендуя ни на что большее. Ты — пока остался. И не потому, что это все еще приносит некоторую пользу. Тебе просто нравится. Нравится публичность, теле— и радиоэфиры, интервью в глянце, идиотские вопросы журналистов и собственные искрометные мистификации в ответ. Нравится признание твоего артистизма. Вообще — признание.
Все-таки слабость. И ею наверняка пользуются. Вон, даже Оля.
— Кстати, Виктор Алексеевич, — сказала она, когда перед ними разьехались прозрачные двери телецентра. — Я хотела вечером, но раз уж зашел разговор…
— Давай-давай, не откладывай.
— Я выхожу замуж.
Глянул с веселым удивлением: и когда она успела? Все-таки твои люди явно не выкладываются по полной, раз у них остается время и на молочные коктейли, и на личную жизнь. А у кого-то, возможно, и на семейные вечера, камин, собачку, отпуск, тещу, дачу, жареную картошку…
— Умничка, поздравляю.
— Я, наверное, не смогу больше у вас работать.
Пожал плечами и снова потрепал — уже отечески, за щечку.
Ничего, заменим.
(за скобками)
Увлечь людей можно только тем, во что сам веришь.
Увлечь людей можно только тем, во что сам веришь.
Увлечь людей…
Рванулся и снова застучал кулаками в дверь:
— Мама!
Никакой реакции. Сволочи. Нельзя так о родителях. Нет, если сволочи, то можно. Затарабанил ногой:
— Мама!!!
Прислушался. В далекой тишине звякнула ложка о чашку, и неуверенный материнский голос предложил: «А может?..» — а резкий отцовский тут же заткнул: «Пускай сидит!». Сволочи, сволочи, сволочи. Безмозглые идиоты, которым не объяснишь, насколько это несопоставимые вещи: какой-то драный модуль, пересдача в понедельник, за выходные подготовиться — и…
…во что сам веришь.
Включил мобильный, и тот сразу затрезвонил, издевательски высвечивая фамилию Красновой. Выключил. Тоже идиотка. Неужели так трудно провести самостоятельно рутинную, в общем-то, чисто организационную работу: встретить, зарегистрировать, расселить, только и всего! Самое главное — все-таки завтра, а завтра он непременно будет с ними. До завтра он что-нибудь придумает. Как-нибудь вырвется отсюда.
Подошел к окну, расщелкнул шпингалет, широко распахнул створки. Седьмой этаж, а соседний балкон глухо застеклен и к тому же забран решеткой, да и живет там стерва Горина, такая, если что, и дверь бы не открыла. Впрочем, родная мать ничем не лучше. И она же знает! Он же рассказывал ей — про свободу…
— Витя?
Метнулся к двери:
— Ма, ты здесь? Выпусти, я тебя очень прошу!
— Витя, зачем ты окно открыл? Ты не…
— Что?
— Пожалуйста, не вздумай! Жизнь — это самое ценное…
— А-а. Да нет, я дурак, что ли?
— Ты самый умный. Подготовься как следует, и все будет хорошо.
Последние слова — уже спокойным, удаляющимся голосом.
— Мама!
Кажется, застопорилась.
— Открой. Я тебя умоляю. Это очень важно, я уже говорил. Открой и отвлеки отца, я потихоньку выйду, а потом ты снова защелкнешь, как будто…
— Виктор! Тебе самому не противно?
Противно. Отступил от двери, слушая, как шлепают вдаль ее тапки. До чего же противно — все. И эта низкая родительская хитрость: запертый замок с утра, завтрак на табуретке, лаконичная записка на учебнике. И формулы в столбик, похожие на авангардные стихи, такие же претенциозные и бессмысленные: он не открывал учебника с начала триместра, о чем не жалел совершенно. И ярко-салатовая брошюра, чей уголок выглядывал из стопки книг: «Увлечь людей можно только тем, во что сам…»
Сам себе он был противен в особенности. В квадрате. В энной степени из параграфа раскрытой наугад книги. Даже не умывался сегодня. Даже зубы не чистил. И унизительное ведерко в углу. Параша.
В окно дунуло не по-весеннему ледяным ветром. Отошел от двери, потащился через комнату закрывать. Если иногородних толком не расселят, перемерзнут все к чертовой матери и расползутся, разъедутся по домам еще сегодня. Краснова, конечно, не сумеет никого удержать. И все псу под хвост. Весь наш эпохальный съезд. Вся свобода.
В самый раз думать о свободе — будучи тупо запертым в собственной спальне собственными родителями. А ведь ему, между прочим, двадцать один год, уже двадцать два скоро. Какое они вообще имеют право?! А свобода как раз и кончается там, где плюют на права. Все логично, так оно и есть — везде, повсеместно. И бороться надо именно за то, чтобы подобное никогда, нигде, ни на каком уровне…
Размечтался.
То, во что веришь сам. Веришь сам. Веришь…
Повертел в руках учебник. Выучить, вызубрить, убить наповал и преподов, и отца этим самым модулем. Потому что если не сдать, домой можно не возвращаться. Отец предупредил, а он не шутит, вообще никогда, эта сволочь начисто лишена чувства юмора. С утра у него, Виктора, даже мысли не возникло, что, мол, шутка. Ни на секунду.
Впрочем, это будет в понедельник. До которого надо еще дожить, и хотелось бы человеком. А шансов не так уж много.
Увлечь людей…
Мертвая мобилка лежала на столе. Они названивали с самого утра: то Краснова, то Гия, то Ксюха, то близнецы… И все спрашивали, будто клонированные, одно и то же: когда будешь?! Врал, что скоро, и жал на отбой. Потом начал сбрасывать звонки. Потом отключился, и это был самый малодушный из возможных вариантов.
Мог же что-нибудь соврать! Придумать и продумать версию, достаточно убедительно объясняющую его физическое отсутствие — и продолжать руководить дистанционно, советами, командами, устранением форс-мажоров, которых там наверняка выше крыши. Лучше поздно, чем никогда. Ну?!
Палец над клавишами. Страшно. Стыдно.
Как там, в той первой брошюре для неофитов? «Я ничего не боюсь».
Да.
Она взорвалась рингтоном сразу же, словно бракованная граната в руках. Рванул к уху мгновенно, не глядя на определитель номера, — только бы не засбоить, не отложить, не передумать! — а если опять Краснова, то устроить ей хорошую выволочку, ничего не объясняя, да кто она такая, чтоб ей объяснять…
— Здравствуйте, Виктор. Ну что же, все замечательно. Вы справились. Могу вас поздравить.
Только этого не хватало. Как завершающего штриха, окончательной точки на всем, что имеет хоть малейшее отношение к свободе.
Сглотнул, усмехнулся и выдавил:
— Спасибо.
(за скобками)ГЛАВА II
— Ты такой классный, — сообщила она. — Я люблю тебя.
