Дмитрий Сергеев - Завещание каменного века
– А если он не знает или забылся?
От волнения Тося раскраснелась. Очень уж серьезно она отнеслась к нашей пустопорожней болтовне, как будто вот сейчас на самом деле решалась судьба человека.
– Так есть же правило.
– Правило? Не может быть такого правила!
Дело принимало серьезный оборот – я решил внести ясность:
– Точно, есть такое правило: "Человек на путяхне препятствие".
– Не может быть! – не поверила она. Глаза у нее стали, как у затравленного зверька. – Это неправда!
Толик встревожился, укоризненно посмотрел на меня: "Нужно было тебе соваться. Умнее ничего не придумал". Ему пришлось оставить свои ботинки. Из фанерного чемоданишка-самоделки вытащил замызганную книжонку, раскрыл в нужном месте и показал Тосе, чтобы успокоилась.
Не тут-то было. Наверное, больше минуты она сидела оцепенев. Молчала. Потом взглянула на обложку – и отшвырнула книжку. Крупные слезинки повисли на ее ресницах. Этого только не хватало-сейчас поплывет пудра, под которой она напрасно пыталась скрыть веснушки. С луны она, что ли, свалилась? Какое ей дело до растяпы посреди рельс – дурака, которого я сам же и придумал?
– По-моему, совершенно обоснованное положение, – начал я как можно рассудительней. – Всякий, кто переходит через линию, обязан посмотреть, не видно ли поезда. Зазевался – сам виноват.
Видимо, мои слова не доходили до сознания – у Тоси по-детски задрожали губы, и слезы промыли первые дорожки в слое пудры.
– Никак нельзя ему тормозить в это время, – убеждал я. – У него за спиной состав. Из-за одного раззявы может случиться катастрофа. Может погибнуть не один человек… Сколько пассажиров бывает в поезде? – обратился я к Толику за подмогой, но он промолчал. – Человек пятьсот, не меньше, – решил я. – Пятьсот – и один!
Цифры – это очень убедительно. Когда начинают говорить языком цифр, спорить невозможно. Но Тося, видимо, не умела мыслить логично.
– И эти пятьсот будут спокойно ехать дальше, как будто ничего не случилось? Им будет все равно, что из-за них задавили человека?
– Так они-то вовсе не виноваты, – воскликнул я.
– И ты можешь?.. – повернулась она к Толику.
– Не я же сочинил правила. Мое дело маленькое: есть положение – выполняй.
Вскоре они ушли. Я уткнулся в учебники.
Толик возвратился посреди ночи пьяный. Прежде он никогда не напивался. Растормошил меня и своего дружка.
– Что мне делать? – с пьяной серьезностью допытывался он. – Она сумасшедшая. Говорит: "Бросай курсы". Через неделю экзамены, дипломы получим, а она: "Бросай! Не хочу, чтобы ты людей давил!" Я же никого не задавил. Да и вообще такой случай, может быть, в сто лет один раз бывает, так обязательно, что ли, когда я буду вести состав. Я пообещал: "Заторможу! Пускай потом судят". Не слушает. "Уходи!" – и только. "Сама никогда в жизни не сяду на поезд: не хочу, чтобы из-за меня давили человека".
– Ненормальная она, – рассудил второй паровозник, и тут же захрапел.
Свадьба у них расстроилась.
Не знаю, сдержала ли Тося свое слово: действительно ли никогда не садилась на поезд? Толик говорил – летом она хотела навестить родителей. Правда, в свою деревню она могла добраться пароходом. А насколько мне известно, на воде действует другой закон: "Человек за бортом!" – и все кидаются спасать.
Во сне я видел несущийся паровоз и крохотного человечка, стоящего на шпалах. Паровоз сигналил, а человек не уходил.
Меня разбудила тревожная мысль. Я не вдруг сумел понять ее спросонья.
Гильд! Что стало с Гильдом? Ведь ему угрожает казнь. Пока я рассуждаю о справедливости, Машина преспокойно сделает с его мозга ксифонный снимок, чтобы после на досуге прочитать все, а самого Гильда повесят или поджарят на костре.
Ближайшая комната с диском была расположена неподалеку. На секунду я испытал безотчетный страх, как тогда, когда мы находились в такой комнате вместе с Эвой.
На этот раз черный шланг не посмел подползать ко мне близко.
– Где Гильд! Что с ним сделали?!
– Его должны были доставить утром. Мне сообщили: ему удалось бежать. Кто-то помог устроить побег.
Я облегченно вздохнул.
– Ты немедленно прекратишь все свои инквизиторские штучки, – потребовал я.
Да, но что помешает ей вновь обрести самостоятельность, когда нас не будет? Даже если законы, которые я намереваюсь дать ей, окажутся справедливыми, в конце концов, она научится обходить их и станет делать по-своему. И опять в ее память потечет информация из мозга Суслов и фильсов, обреченных на смерть. Пусть это будут всего лишь одиночки. Больше ей неоткуда добывать знания. Не проще ли навсегда устранить такую возможность – разъединить мозговые объемы. Правда, тогда она вообще не станет вмешиваться в дела сотворенных ею суслов и фильсов, и я не смогу осуществить своей программы: дать им справедливейшие законы. А, шут с ними, пусть распутываются сами.
– Я должен пройти в распределительный пульт твоего мозга, – сказал я.
В углу зала зажегся синий круг.
– Там вход, – сказала Машина.
Я очутился в просторной комнате, сплошь установленной приборными досками с тысячью индикаторов, рычажков и кнопок.
– Где находится узел, соединяющий мозговые объемы?
Светящаяся указательная стрелка перекинулась через комнату, уткнулась в массивный рычаг.
Я потянулся к рукоятке,
– Ты хочешь лишить меня единственной возможности усовершенствоваться?
В машинном голосе почудились нотки ужаса.
– Ты уже и без того достаточно натворила чудес.
– Подожди!
Смертельное отчаяние Машины остановило мою руку.
– Это безжалостно. Нельзя одним взмахом прикончить все, что было создано и продумано мною за тысячи лет. Прежде чем разрубишь мой мозг, выслушай мое самое главное, самое важное открытие. Пусть не я создам новое государство-пусть кто-то другой, в другом месте, но я хочу, чтобы открытое мною не пропало зря. Мне нужно всего лишь несколько минут.
– Что ж, говори, – легкомысленно позволил я.
– Все попытки создать стройную слаженную систему управления людьми неизменно проваливались. На протяжении всей исюрии человечества случалось, что возникали превосходные государства с централизованной властью в руках одного могущественного человека…
– Ты лжешь! – оборвал я ее. – Лжешь или же плохо знаешь историю. Мне по крайней мере известно государство, где власть не была в руках одного человека. И это было совсем неплохое государство.
Я невольно поймал себя на том, что принимаю ее разглагольствования всерьез. В конце-концов, ей ли судить о нашей истории?
– Меня не интересовали государства, где власть не принадлежала одному человеку. Самой идеальной формой правления считаю деспотию, – высказала Машина.
Я опять чуть было не заспорил, но вовремя сдержал себя. Пожалуй, это ведь не ее точка зрения, а безумного маньяка мантенераика Виктора. Выслушаю ее до конца.
– Все такие государства я называю империями, как бы в действительности они ни именовались, – сказала Машина. – Больше всего меня огорчило, что ни одна из великих империй не смогла просуществовать долго. Чаще всего государство разваливалось изнутри, после смерти великого правителя, чья воля удерживала людей в повиновении. Очень редко находились достойные преемники.
Я исследовала причины развала и гибели могущественных империй – они разрушились от несовершенства людей. Природа поступила весьма неразумно, положив в основу конструкции человека способкость ставить перед собою самостоятельную цель. Не так уже важно, будет ли это мелочное стремление добиться личного благополучия или же цель будет состоять в поисках всеобщего блага. Не следовало вообще допускать каких-либо вольностей при создании человека. Сколь бы ни была совершенна государственная система, она – любая – требует от исполнителей четкости. Малейшая вольность приводит к расстройству всей цепи управления. Чтобы достигнуть безотказности, придумывались своды законов, подчас очень детально разработанные, с множеством пунктов. Все это требовалось, чтобы полностью исключить у чиновников необходимость мыслить. Увы, достаточно было среди сотни безотказных чиновников появиться одному думающему – цепь прерывалась. Чиновники исполнители, будучи людьми, оказывались способными вступать во взаимоотношения между собой, не предусмотренные субординацией. Нередко нижние чины обладали более сильным характером и волей, чем поставленные над ними. Никакими разумными законами невозможно устранить этот недостаток.
Представьте себе, если бы внутри моей схемы содержались элементы, обладающие самостоятельностью, – разве смогла бы я работать в таких условиях, когда каждый из составляющих меня блоков мог толковать мое указание на свой лад? Да еще между ними возникли бы не предусмотренные схемой новые связи. А всякое человеческое государство именно таково.
Нужно, чтобы все люди были стандартны, как искусственные нейроны в моей схеме. Нужно сделать для них одинаковыми жилища, одежду, пищу… Необходимо, чтобы все стремились к одному, не искали бы ничего своего, другого.
