Александр Бушков - Королевство теней (сборник)
Вряд ли…
Но если он жив, он научился, наверное, произносить вслух самокритические поэмы — горстка риса стоит того.
Он, Тавель, устает?
Возможно…
Это Каю не дано уставать. Он, Тавель, любит брата за это. Доктор Сайх учит: усталость — удел проигрывающих. Доктор Сайх учит: проигрывают усталые… Он, Тавель, не желает проигрывать. Он — летучий гонец, преследователь, упорный смертный. Он знал вкус великих побед. Он умел побеждать.
Для Кая!
Доктор Сайх учит: правильное — в простом. Доктор Сайх учит: простое должно быть просто. Если ты животное, тебе должно хватать пучка травы, куска мяса, глотка воды, если ты растение, ты обязан обходиться соками земли и солнечным светом, если ты человек, тебе должно хватать слова кормчего. И довольно.
Тавель медленно обернулся.
“Какова возможность того, что сирены впрямь существуют?..”
Пхэк!
Упрямый американец торчал над ширмами как башенный кран. Русский стоял чуть правее — под аркой, увитой листьями фыи, в полумгле, раскачиваемой огнями светильников.
Тавель усмехнулся.
Там, под аркой, где стоят сейчас журналисты, был убит в свое время полковник Тхат, высший офицер связи. Его убили ударом молотка в висок, патронов уже тогда было мало. Он, Тавель, не жалел полковника Тхата. Полковник Тхат был его другом, он прошел рядом с ним весь великий путь от первых часов военного переворота до появления другого. Этот достаточно. Все иное было бы повторением.
Тавель усмехнулся. Убит Сай, разорван толпой хито майор Нинанг, забит мотыгами полковник Ухеу…
Для Кая!
Он, Тавель, единственный, кто мог поспорить и с Каем.
Он до дрожи, до боли в сердце вспомнил вдруг холод литой каучуковой рукояти, кислый запах греющегося металла, тревожное перемигивание цветных контрольных ламп. Тренажер, на котором они тренировались с Каем, идеально имитировал условия воздушного боя. Захлопнув фонарь, Тавель чувствовал себя в воздухе.
Конечно, он знал, он остается на земле, все в том же Правом крыле Биологического Центра, но одновременно он был и в воздухе — чувство опасности не могло обмануть его.
Пхэк!
Вспышки контрольных ламп, рев двигателя, темное облако, несущееся навстречу.
Тавель раздувал ноздри. Он знал: Кай где-то здесь, скорее всего, в этом облаке. Он, Тавель, перехватит машину Кая, он расстреляет ее в упор.
Вводя машину в радиус разворота, Тавель чувствовал гибельный восторг: он равен другому, он спорит с другим, он победит другого!
Стремительный силуэт чужой машины обозначился точно в расчетном месте. И когда стремительный этот силуэт, заваливаясь на крыло, попал в сетку коллиматорного прицела, Тавель завопил — бешено, во весь голос.
Доктор Сайх учит: побеждает лишь победитель. Доктор Сайх учит: история — это рассказ победителей. Тавель знал, историю будет писать он. Ведь это он, Тавель, вел чудовищную черновую работу — удобрял поля человеческими телами, высвобождал города и селения от потного вонючего скопления человеческих жалких тел, гнал массы хито в душные болота южных провинций…
Для Кая!
Он вопил от полноты торжества, он жал ногой на гашетку, он с наслаждением чувствовал, что ни одна пуля не проходит мимо цели, что каждая пуля бьет точно в цель, взламывает броню, выковыривает из-под нее дымящиеся куски человеческого мяса. И когда страшный удар потряс Тавеля, вмял его в кресло, он не сразу осознал, что случилось.
Штурвал, как живой, рвался из онемевших рук, машину трясло, лампы контроля вырубились.
Он не верил случившемуся.
Откидывая фонарь, он орал:
— Кай! Я держал тебя в рамке прицела!
Кай смеялся:
— Это тренажер, брат. Это всего только тренажер. Будь в твоих руках настоящее оружие, брат, ты не нажал бы гашетку!
2
Не нажал бы гашетку…
А офицерский корпус, выведенный на площадь Небесной” Семьи против королевских броневиков? А гонки в Италии, когда не Кай и не Маруччи, а он, Тавель, взял Большой приз? А охота на хито, эта самая величайшая на Земле охота?
Не нажал бы гашетку…
В бамбуковой хижине после отхода основного отряда осталось семь человек: сам Тавель Улам, полковник Тхат, еще один офицер из группы доставки и четверо рядовых.
Откинувшись на циновку, Тавель прислушивался к шуму леса, к неопределенному, никогда не смолкающему шуму, наводящему на сложные размышления. Доктор Сайх учит: мир стремится к тишине и покою, но тишины и покоя нет. Доктор Сайх учит: великие бури и всемирные потрясения — это и есть покой. Доктор Сайх учит: покой можно найти только слившись с природой. Счастливый человек сам есть часть природы.
“Часть природы…”
Тавель негромко — вслух — повторил суждение доктора Сайха. Но думал он о своем, гордился он своей собственной мыслью. Это была своевременная и удачная мысль и она пришла именно в его голову. Кай никогда не возвращается на то место, где он уже побывал, Каю хочется узнать каждый самый дикий уголок Сауми. Там, где побывал Кай, счастливы все, даже безумцы. Самые неисправимые хито выходят из тайных убежищ и складывают оружие. Именно Тавелю пришло в голову скрытно вести отряд по следам Кая. Это давало невероятный улов — тысячи и тысячи хито. К тому же они не оказывали сопротивления.
Не нажал бы гашетку…
Откинувшись на циновку, утирая со лба пот рукавом черного просторного мундира, Тавель лениво смотрел в проем приоткрытой двери. Перед хижиной лежала широкая поляна, затопленная неимоверным солнцем, засыпанная неровным слоем пепла. Два черных солдата неторопливо вели через поляну изловленного поблизости хито. Хито хромал, трава под его ногами дымилась. Казалось, пепел, которым усыпана была поляна, взлетает над травой сам по себе. Но это так и было: москиты, прижатые к траве полдневным жаром, не хотели погибать под ногами какого-то хито.
Полковник Тхат усмехнулся:
— Держу пари, этот хито, он из-под Ниссанга. Пусть этот хито расскажет нам о другом.
Тавель лениво кивнул.
Почему нет? Жизнь однообразна, жизнь следует украшать. Пусть этот хито расскажет им про другого. Подлунные существа приходят и уходят, пришли и уйдут даже они с полковником Тхатом, остается лишь Кай. Он везде. Он в природе, он в Солнце, он в своих детях, он в Тё, в крошечной Тё, не единственной жемчужине в ожерелье Кая. Что шепчет Тё Кай, оставаясь с нею наедине? О чем говорит, что обещает? И обещает ли? Разве само его присутствие не возвышает собеседника? Он добр, он чист, он смиряет безумие, он возвращает надежду, он дарит силу.
Не нажал бы гашетку…
Оборачиваясь в сторону журналистов, Тавель испытывал жгучую ненависть.
Он не боялся вечности.
Вечность, какой бы она ни была, предполагает все же некий конечный ряд. Но никогда… Этого слова Тавель не выносил.
Никогда…
Он, Тавель Улам, он никогда не вернет людей своего офицерского корпуса. Они расстреляны у рвов под Южными воротами, убиты мотыгами и молотками в длинных унылых казармах Хиттона, служивших казармами еще при королевском режиме, утоплены в болотах южных провинций. Он, Тавель Улам, он никогда не выведет своих людей на Небесный плац, заросший травой, пробивающейся сквозь растрескавшиеся известковые глыбы.
Никогда…
Откинувшись на циновку, глядя на черных солдат, подталкивающих хито к хижине, Тавель с тупой тоской думал о Тё. В ее имени жила прохлада. Произнося ее имя, он вновь слышал дурманящий запах речных цветов, видел излучины Большой реки, слышал божественную тишину серебристых отмелей.
Даже в воспоминаниях тишина Большой реки была столь глубока, столь невероятна, что Тавель, как от боли, сжал зубы. Эта тишина была неотторжима от Тё, от шелеста ее мелких, семенящих шагов, от ее негромкого смеха, так странно распространяющегося в тумане. Вспомнив ее смех, Тавель сжал кулаки. Он остро жалел, что не взял Тё силой в тот первый день, когда ее привезли в Хиттон. Он остро жалел, что не увез ее силой, не втащил ее на зеленый броневик, пропахший гарью и черным порохом, не заставил ее обмывать ему ноги, не отдал офицерам, не сделал шлюхой. Он мог!
Не нажал бы гашетку…
Пхэк!
Он смотрел на дымящуюся поляну, на черных солдат, подгоняющих босого хито, и задыхался от ненависти. Он видел Большую реку, ее серебристые песчаные отмели, туман над ними, такой легкий, такой неслышный, что он казался прозрачным. Он был настолько нежен и тонок, этот туман, что уже не разделял мир на тьму и свет на отчаяние и надежду. И прикрыв ладонью слезящиеся от ненависти и счастья глаза, Тавель всматривался в белизну тумана.
Туман был так легок, так невесом, так легко и невесомо тянулись над водой его серебрящиеся изнутри струи, что столь же легкими и невесомыми казались бесконечные, обрывающиеся к воде террасы леса. Прозрачные в невыразимой утренней голубизне, они, как воскурениями, были одеты рассеянной в воздухе влагой; и в таких же воскурениях тонула, меркла река, по которой, как по звездной млечности, легко и бесшумно скользил деревянный челн, невероятный уже от того, что над ним возвышались фигуры Тё и Кая.
