Мервин Пик - Титус Гроан
«ПО КРОВЕЛЬНОЙ СТРАНЕ»
Тьма опустилась на замок, на Извитой Лес, на Гору Горменгаст. Сгустившийся мрак беззвездной ночи укрыл длинные столы Внешнего Люда. Кактусовые деревья и акации, под которыми совсем недавно прошла нянюшка Шлакк, и древний тёрн во дворике слуг, все они, окутанные одной плащаницей, стали неотличимы. Тьма налегла на четыре крыла Горменгаста. Тьма лежала у стеклянных дверей Крещальной Залы, продавливала свое неосязаемое тело сквозь листья плюща в заросшем окне леди Гроан. Приникая к стенам, пряча их от всего, кроме разве касания, пряча их, пряча все, все поглощая в ненасытимой своей вездесущности. Тьма налегла на поле каменных плит, и незримые облака неслись сквозь нее. Тьма налегла на Стирпайка, который спал, просыпался, снова впадал в обрывистый сон и вновь просыпался – в скудной одежке, пригодной более для удушающей кухни, чем для наготы ночи. Дрожа, глядел юноша в сплошную стену ее, оживленную от силы одной неприметной звездой. Потом он вспомнил о трубке. В жестяной коробке, лежавшей в кармане штанов, еще оставалось немного табаку.
Во тьме он набил трубку, умял тонким, негнущимся пальцем грубый, крепкий табак и не без труда запалил. Дыма, поднимавшегося над чашечкой и выходившего у него изо рта, юноша видеть не мог, но тление табачных листьев и все прираставшее тепло трубки успокаивали его. Он обхватил ладонями чашечку и долгие минуты просидел, подтянув к подбородку колени, смакуя жаркий вкус табака. Когда трубка наконец догорела, Стирпайк обнаружил, что сна у него ни в одном глазу да и продрог он чрезмерно, и его посетила мысль пройтись вслепую вкруг каменного поля, держась рукой за низкую стену, пока он не вернется туда, где находится сейчас. Он снял с головы шапчонку, положил ее на парапет и двинулся вправо, ведя ладонью по шероховатому камню, который чуть-чуть не доставал ему до плеча. Поначалу он считал шаги, чтобы, вернувшись, скоротать остаток ночи в попытках прикинуть площадь каменного квадрата, но вскоре трудности медленного продвижения сбили его со счета.
Насколько он мог припомнить, ожидать каких-то особых препятствий или проломов в парапете не приходилось, однако воспоминания о подъеме и первые впечатления от поднебесного поля уже смешались в его голове, так что полагаться в этой кромешной тьме на память Стирпайк не решался. Поэтому он нащупывал каждый шаг, временами почти проникаясь уверенностью, что вот-вот наткнется на стену или провал в каменных плитах, но всякий раз обнаруживая: интуиция его подвела, однообразный, бесконечный, ровный путь по темному кругу лежит перед ним пустым. Задолго до того, как он миновал середину первой из четырех сторон, Стирпайк принялся нашаривать на парапете свою шапчонку, но лишь затем, чтобы напомнить себе, что не достиг еще и первого поворота.
Ему начинало казаться, что поход продолжается уже несколько часов, когда он ощутил, как рука его замерла, словно ударенная, столкнувшись с нежданным изломом свернувшей под прямым углом стены. Три раза еще предстояло ему испытать эту столь внезапную в темноте смену направления, прежде чем ладонь, шаря чуть впереди, отыскала шапчонку.
Время, прошедшее с начала незрячего странствия, наполнило его ощущением безнадежности, заставив перейти на судорожный шаг, казавшийся в такой темноте безрассудным. Раз или два, еще продвигаясь вдоль второй стены, он останавливался и приваливался к парапету. Уже поднимался ветер, и Стирпайк ежился и обнимал себя руками, стараясь согреться.
Когда он, не зная того, приблизился к третьему повороту, с воздуха вдруг словно бы сняли некий гнет, и хоть Стирпайк так ничего и не видел, ему показалось, что окружающий мрак разжижился, и юноша замер, как человек, с лица которого частью отмотали закрывавшую глаза повязку. Он остановился, припал к стене и вгляделся в небо. Тьма никуда не делась, но то была не сплошная тьма, к какой он уже привык.
Стирпайк скорее почувствовал, чем увидел движение масс наверху. Ничего различить он не мог, однако сомнений в том, что во мраке разворачивается игра неких сил, не оставалось; затем вдруг, словно с глаз стянули еще один слой душной ткани, Стирпайк увидел колоссальные, смутные очертания туч, грозным строем ползущих одна за другой, словно существа, посланные исполнить какое-то зловещее предначертание.
То не было, как поначалу решил Стирпайк, предвестьем рассвета. Сколь ни давним представлялось ему то время, когда он перелез парапет, до начала нового дня оставалось еще около часа. Несколько мгновений спустя юноша и сам уяснил, что надежды его ни на чем не основаны, ибо пока он всматривался в небо, смутные тучи над головой стали редеть, а между ними, за ними, другие, также расходясь, открыли новые, еще более удаленные области. Три порядка туч перемещались над головою Стирпайка, и ближайшие – чернейшие – мчались всего быстрее. Каменное поле оставалось еще невидимым, но Стирпайк уже мог различить руку, поднимая ее к лицу.
Затем серая вуаль стала сползать с лика ночи и сквозь самый дальний слой многоярусных туч внезапно пробился блеск целого роя кристаллов, в самой середке которого плавал изогнутый иверень огня.
Прикинув возвышение месяца и с раздраженьем поняв, что забежал в своих ожиданиях на целый час вперед, Стирпайк, глядя в небо, не мог не заметить, что тучи, казалось, застыли на месте, зато пришли в движение и косо заскользили по небу пригоршни звезд с молодою луной.
Беспрестанно неслись они, эти яркие дива, целеустремленные, как тучи, не склонные медлить. Там и сям, над простором рваного неба, прорывались к свободе игольчатые точки огня, и мчали, пока последние темные клочья туч не осыпались с небесного свода, и в тот же миг летящие солнца во всей их высокой красе прекратили свой бег, и над призрачным полем каменных плит просияла неподвижная звездная ночь.
Теперь, когда небо переливалось желтыми самоцветами, Стирпайк мог без страха двигаться дальше, – он и заковылял, предпочтя завершение кругового обхода прямому пути по плитам туда, где лежала его шапчонка. Достигнув, в конце концов, исходной точки, он натянул шапочку на голову, ибо в эти часы драгоценна была всякая мелочь, способная умерить холод. Усталость его перевалила уже за крайние пределы терпения.
Испытания последних двенадцати-пятнадцати часов истощили силы Стирпайка. Удушающий ад хмельных владений Свелтера, кошмар каменных проулков, в которых он рухнул в обморок и был схвачен Флэем, а следом ужас восхождения по стене и сланцевой крыше, а еще следом не столь опасный, но ничуть не более легкий поход по гигантскому каменному полю, на краю которого он ныне стоял и добравшись до которого лишился чувств во второй раз за день: все это изнурило его совершенно. Теперь даже холод не помешал ему впасть в забытье, он осел на каменные плиты, уронил голову на сложенные руки и заснул до поры, когда тяжкий гул голода в животе и солнце, мощно заблиставшее в утреннем небе, пробудили его.
Если б не боль в руках и ногах, мучительно доказавшая реальность того, что он перенес, испытания вчерашнего дня могли бы показаться ему нереальными, как сон. Поднявшись тем утром на ноги, Стирпайк понял, что перенесся в новый день, и может быть, в новую жизнь в новом мире. Один только голод мешал ему удовлетворенно перегнуться над веющим теплом парапетом и, озирая сотни башен внизу, составить план своего невероятного будущего.
Ближайшие несколько часов отдыха не обещали. Вчерашний день его вымотал, а тому, в который он ныне входил, предстояло обернуться равно суровым, и хоть еще ожидавшее его восхождение не грозило мраком худших из вчерашних приключений, усталость и голод сулили ночной кошмар при ярком свете дня.
Первые несколько часов после пробуждения он, спрыгнув с девятифутового парапета, спускался по скату кровли, подбираясь к витой каменной лестничке, и та, проведя Стирпайка проемом меж двух высоких стен, вывела его к толчее конических крыш, которую пришлось обходить путем кружным, рискованным и долгим. Когда же он, наконец, добрался до противоположной стороны их скопления, перед ним, томимым слабостью и дурнотой от усталости и пустоты в желудке, открылись гористые фасады распадающейся панорамы – кровельная страна Горменгаста с ее утесами и неприступными отвесами стен, покрытых оспинами безвестных окон. На миг мужество оставило Стирпайка, попавшего в эту запустелую, точно луна, местность; охваченный отчаянной слабостью, он рухнул на колени и его мучительно вырвало.
Редкие, цвета пакли, волосы, теперь потемневшие до оттенка сепии, липли, точно приклеенные, к большому лбу Стирпайка. Уголки рта оттянулись книзу. На этом схожем с маской лице любое изменение сразу бросалось в глаза. Он постоял, покачиваясь, на коленях. Затем осторожно присел, опустившись на пятки, отвел с лица липкие волосы, отчего лоб, жесткий и влажный, сразу как бы выскочил вперед, упер подбородок в ладони и с той же скрупулезной методичностью, с какой осматривал стену над окном своей одиночной камеры, медленно – медленно повел глазами по грубому холсту раскинувшейся перед ним картины.
