Нил Гейман - Все новые сказки
— Вы не ответили, — сказал я.
— Я не обязана отвечать вам, Ювенал. Что это за имя такое странное?
— Когда-то я тяжело заболел. Одна женщина спасла мне жизнь, а потом предложила мне новое имя — Ювенал Никс.
— С чего?
— Это значит Дитя Ночи.
— Похоже на заглавие стиха.
— После болезни у меня аллергия к дневному свету. Я слабею, если выйду на улицу в солнечный день. А если пробуду под солнцем долго, теряю сознание.
— И сыпь бывает? — спросила она. Она улыбалась — а ведь часа не прошло после ее попытки самоубийства.
— Нет, но у меня и на яркий лунный свет что-то вроде аллергии.
— Ну-ну… И это называется выздоровел?
— Вполне. Я знаю, как следует жить, и каждую ночь переживаю экстаз.
Это была правда, хотя до того я никогда не говорил об этом. Я не был обречен, я не был инвалидом. Не скучал по семье и друзьям. Моя давняя жизнь казалась мне жизнью лабораторной крысы, которую исследователь заключил в лабиринт. Мой пол, моя раса, замкнутые круги моего существования, — все это были цепи смертности, узы, вызывавшие у меня содрогание.
— Экстаз? — пробормотала она.
Я взглянул ей в глаза и понял, что люблю ее. Ее дыхание источало аромат продолжения рода.
— Почему ты прыгнула? — спросил я.
— Просто все как-то сошлось, — сказана она обыденным тоном. — Не хотела возвращаться домой к Тарверу, поняла, что больше никогда не буду писать.
— А нельзя было просто уйти от него?
— Это бы его убило, и убийцей была бы я.
— Значит, ты сделаешь это опять?
— Вряд ли, — задумчиво ответила она.
У Иридии была темно-бронзовая кожа и большие миндалевидные глаза. Волосы золотисто-каштановые, густые, стянутые в косу, напоминавшую толстый канат.
— Почему? — спросил я.
— Потому что я верю в судьбу, а ты спас меня в самый последний момент, когда я уже сдалась.
— Ты больше не захочешь умереть, потому что я тебя спас?
— Не только потому, что спас, — сказала она, протянула руку через стол и взяла мою ледяную кисть. — Я ведь уже спрыгнула. Уже почувствовала невесомость. Я уже отдалась смерти, а ты поймал меня и спас.
Мы взглянули друг другу в глаза, и я понял, что пропал.
— Ты откажешься от солнца? — спросил я.
— Ни за что, — ответила она. — Я акварелист, и мне надо питать мою душу.
— Но ты же хотела умереть, — возразил я.
— Больше не хочу.
Именно в этот момент я стал хозяином своей жизни. Мне вдруг стало совершенно ясно, как все было до этого. Двадцать два года я существовал как человек, идущий предписанным ему путем. Я принадлежал к определенной расе, имел гражданство, язык. Я был таким, каким создал меня внешний мир. Потом появилась Джулия, и я стал тем, что сделала из меня она. Моя суть была столь незначительна, что трансформация разорвала в клочья папиросную бумагу моей личности. Я даже имя свое не сберег. За все пятьдесят пять лет я ни разу сам не сделал выбора. Я всегда был ведомым, меня творили чужие руки. Даже мое юношеское увлечение политикой было результатом бездумного стремления принадлежать чему-то.
А Иридия нашла свое истинное «я» просто и непринужденно, изменив направление движения, когда увидела свет в другой стороне.
— Ты пойдешь сейчас ко мне? — спросил я.
— Утром мне надо будет вернуться к Тарверу.
— Хорошо.
Больше всего на свете я хотел укусить Иридию, чтобы превратить ее из человека в юного хищника. Когда мы целовались, а потом совокуплялись, клык в моей нижней челюсти дрожал, и все-таки я не решился выпустить его наружу.
Интуитивно я понимал, что если обращу ее, мы должны будем расстаться. По той же причине Джулия покинула меня до того, как я вошел в полную силу. Аромат любви губителен для нас. Производя на свет детей, мы вынуждены пожирать их.
Мой голод был похож на зияющую пропасть, в которую прыгнула Иридия с Бруклинского моста. Ведь я никогда не встречал подобного себе. Мы большая редкость. Наша любовь на самом деле есть голод, и для нас, как для наших человеческих предков, самая желанная добыча — мы сами.
— Как твое настоящее имя, Ювенал Никс? — спросила она среди ночи, после нескольких часов любви.
Мне пришлось вспоминать, прежде чем я произнес, запинаясь:
— Джеймс Тремонт из Балтимора.
— Ты как будто не уверен в этом, — сказала она, целуя меня в пупок.
— Много времени прошло.
— Ты не такой старый.
— Я старше, чем выгляжу.
Ее ноздри раздулись, а у меня под языком набухла ядовитая железа. Я придавил железу и поцеловал Иридию в левый сосок.
— Укуси его, — шепнула она.
— Чуть позже, — откликнулся я.
— Я хочу сейчас.
— Как я заставлю тебя вернуться, если не смогу заставить ждать?
Она села на кровати в моей пустой подземной комнате.
— Я никогда не встречала такого мужчины, как ты.
— Тогда мы в равном положении, — сказал я, подумав, что несколько десятилетий не говорил так много.
— Тебе правда не нужны ни книги, ни музыка, ни даже картины на стене?
— Долгое время я полагал, что мне нужны лишь пища и сон.
— А сейчас?
— Сейчас — гораздо больше, настолько, что у меня нет слов описать это.
— Я должна рассказать Тарверу об этой ночи, — тихо сказала она.
— Понятно.
— Я не брошу его.
Я хотел сказать, что любовь, раздиравшая мне грудь, не позволит мне жить с ней — слишком силен был мой голод по ее душе.
— Мы еще увидимся? — спросил я.
— Тебя я тоже не брошу, — твердо сказала она.
— Почему? Ты почти не знаешь меня.
— Я знаю тебя лучше, чем любого другого мужчину. Ты спас мне жизнь. Я думаю, что ты для этого и создан — чтобы спасать жизни.
3Я снял помещение под контору на верхнем этаже Антверп-билдинг и прибил к двери табличку: «ЮВЕНАЛ НИКС. РЕШЕНИЕ ПРОБЛЕМ».
Я рассовал свои визитные карточки по телефонным будкам и стендам объявлений во всем городе, брат Иридии по имени Монтроуз сделал для меня небольшой интернет-сайт, наконец, я поместил рекламу в двух бесплатных газетах. Я занял, именно занял, денег на все это у нескольких своих жертв побогаче. И намерен отдать им долг, не воспользовавшись своим на них влиянием.
Я решил стать предпринимателем именно потому, что это противно моей природе. Нашему племени полагается прятаться в ночи, скрываться от мира. Мы должны жить за счет человеческого рода, а не помогать людям в их настоящих и воображаемых горестях.
Мне пришло время пойти против судьбы.
Я принимаю от заката до рассвета и готов выслушать любую проблему — действительно любую: от угрей по всему лицу до угрозы смерти или тюрьмы. Я принимаю заказы или отвергаю их, гонорар определяю по платежеспособности клиента, а каждые субботу и воскресенье провожу с Иридией.
Я разыскиваю пропавших, лечу ворох не слишком серьезных болезней, порой даже спасаю жизни.
Тарвер Ламон меня ненавидит, но на его счет я не беспокоюсь. Обычно я чувствую приближение опасности, так что причинить мне вред весьма затруднительно. Иногда я тревожусь за Иридию, но она так уверена в том, что знает, что хорошо и что плохо и что ее неисповедимый путь верен… Я пока не научился говорить ей «нет».
Ее присутствие — мой наркотик. Когда она уехала домой в Калифорнию на три недели, я впал в состояние, близкое к кататонии, и оно длилось почти месяц. Иридии и Монтроузу пришлось взломать дверь в мое подземелье, после чего она несколько часов сидела у моего ложа, приводя меня в сознание.
Я понимаю, что все это не похоже на идиллию, но и у такой жизни есть достоинства. Каждый день ко мне обращаются люди, нуждающиеся в помощи. Я помогаю детям делать уроки, помогаю женщинам избавиться от психов, которые их преследуют. Одного человека я исцелил от боязни высоты; я даже обезвредил серийного убийцу, который сам захотел прекратить свои злодейства.
Все шло хорошо до той ночи, когда в шесть минут первого ко мне в контору вошла женщина.
Мой рост — шесть футов и полдюйма. Она была чуть выше меня, с кожей белее снега, с роскошными длинными черными волосами. Она была бы красавицей, если бы не сверлящий взгляд ее зеленых глаз. Платье на ней было то ли черное, то ли зеленое, а может, черно-зеленое, туфли на шпильках — точно отлиты из красного стекла.
— Вы мистер Никс? — спросила она.
— Да, — сказал я и ощутил незнакомую волну страха.
— Вы молоды.
— Я старше, чем выгляжу.
Она оглядела мою контору. Комната была обставлена почти так же, как мой подземный дом. Три черных дубовых стула с прямыми спинками, небольшой круглый столик — тоже из дуба — у окна с видом на Бруклин. Единственным украшением была акварель на стене, изображавшая пучок сорной травы под ярким солнцем.
— Можно я сяду? — спросила женщина. Голос у нее был не женский и не мужской, едва ли вообще человеческий — такой густой и низкий.
