Александр Казанцев - Ступени Нострадамуса
— В том — то и дело, что крут. Сначала рубит голову, а потом смотрит, кому срубил.
— Ну, Заренушка, ты уж преувеличиваешь.
— Ты так думаешь? Или хотел бы так думать?
— А ты?
— Я буду почаще беседовать с ним по телефону, чтобы держать тебя в курсе дела.
— Спасибо за помощь. Уж на тебя — то могу надеяться.
— А на Ковлева?
— Разумеется. Вы оба мои «зодчие переустройства», а я… я — исполнитель, на которого все шишки летят.
— Выдержим, Михей, выдержим!
— Спасибо за поддержку, но мне пора. Машина уже ждет.
— А может быть, ты тоже бегом?
— Увы, я не чемпион. А тренер мой — ты, Заренушка.
Строгач, поцеловав жену, торопливо вышел на улицу.
— Войдя в свой кабинет, он внимательно просмотрел в газетах сообщения о странных высказываниях столичного партсекретаря товарища Борца.
— Ну и ну! — только и сказал Михей Фадеевич, занявшись подготовкой к предстоящему пленуму партии.
Борец тоже готовился к выступлению на нем, обсуждая это со своим спортивным тренером Отто Вердлисом.
— Да, Борец, своим бегом, а еще больше комментариями по поводу привилегий ты наделал, дружище, шуму, — говорил Вердлис. — Теперь выложишь все это на пленуме партии. Блюдо хоть куда, но надо бы его поперчить для вкуса и яркости.
— А что? Я могу ляпнуть. Скажу о том, что надоела мне эта постоянная телефонная опека супруги Михея Зарены. Житья не дает. Потребую, чтобы меня контролировали партийные вожди, мне равные, а не члены семьи президента Строгача.
— Этим ты в самый раз вызовешь огонь на себя. Вспомнишь, как древние мудрецы говорили: «Если чего нет, то надо то выдумать». Про сердечный приступ не забудь.
— Да сердце у меня, как у зубра из Глухоманьской пуши.
— Это, кроме нас с тобой, другим неизвестно. Но «прикинуться мешком» будет кстати.
— Хочешь, чтобы жалели меня?
— Не просто жалели, а поддержали на предстоящих выборах.
— Ах, вот ты о чем!
— Как раз об этом и не следует забывать, как штангисту нельзя забывать, за какой вес браться. Понял?
Выступление Борца на партийном пленуме было подобно взорвавшейся бомбе. Но только бомба эта была как бы на груди самого оратора. И осколки ее ранили, прежде всего, его. Упоминание о задержке преобразований никого особенно не тронуло, разве что только Строгача. Борец был вроде как бы за него, но доказывал неспособность вождя партии воплотить свои идеи, будучи президентом Страны. Но вот упоминание о привилегиях, от которых высокопоставленные партийцы должны отказаться, уподобляясь монахам — схимникам, вызвало в зале негодующий шум океанского прибоя. Выпад же против Зарены, всего лишь жены генсека партии, а не «партийного контролера», вызвало бурю возмущения не ею, а Борцом, допустившим грубый выпад в отношении всеми уважаемой безупречной Зарены.
Выступающие ораторы изощрялись в гневных обвинениях Борца, как бестактного грубияна, каким он показывает себя на партийном посту, расправляясь с неугодными, проявив политическую незрелость. Даже сам Строгач бросил в него камень, обвинив в непонимании заботы генсека о столичной парторганизации и бескорыстного желания Зарены помочь мужу, терпя «врожденную невоспитанность» Олега Ольговича Борца.
Кончился первый день пленума, и избитый до полусмерти Борец встретил дома целую команду приближенных к нему людей во главе с тренером Вердлисом.
Вердлис помалкивал, а зависящие от Борца товарищи набросились на него.
— Ты с ума сошел, товарищ Борец! — почти хором укоряли они. — Ты понимаешь, что выпустил на себя взбешенного быка на арене, а у самого и шпаги нет.
— Да я не фехтовальщик, а гиревик.
— Так нельзя гирями в зал бросаться. Ведь всякое упоминание о привилегиях — это болезненный ушиб для руководства партии, делегатов пленума. Они все этим живут. А на периферии люди вообще живут скудно. Так что, и вождям зубы на полку класть?
— Пора перестать выше других быть, — упрямо заявил Борец. — Бояре?
— Нет, так нельзя, товарищ Борец. И в конце концов, ты не один, а у тебя команда почти что спортивная, которая тебя во всем поддерживала. Спроси у тренера, как в спорте положе но!
— И что же я должен делать ради этой команды?
— Завтра на пленуме ты должен выступить и потребовать своей реабилитации, в основном повторив заботу о темпах переустройства. Но ни слова о Зарене. Спроси, в чем здесь политическая незрелость?
Борец упрямился до трех часов ночи. Но все — таки товарищи вынудили его согласиться с их требованием.
— Ладно, повторю свое выступление. Только на носилках сами выносить меня будете, а я из тяжеловесов.
Вердлис, уходя последним, сказал:
— Все идет как нельзя лучше! Послушай друзей. Еще очков наберешь…
На следующий день пленум продолжил свою работу.
Строгач предоставил Борцу слово. Тот повторил основные свои мысли и потребовал у зала доказательства своей политической незрелости. Правда, о супруге вождя партии он на этот раз не упомянул.
Но разъяренные ораторы, в числе которых Борец узнавал столичных партработников, кому досталось от него, когда он круто расправлялся с нерадивыми и рубил сплеча, изощренно поносили его, рубя теперь выше плеча, там, где была шея.
Как только не обозвали его! Каких только эпитетов он не удостоился!
Самым обидным было замечание Михея Строгача. Он сказал, что «доброе имя надо зарабатывать, а не выпрашивать у пленума».
Вердлис сам отвез сокрушенного Борца в больницу, уверяя врачей, что он, тренер этого человека, лучше профессоров ставит диагноз. Его питомца надо спасать.
В отведенной Борцу палате был телефон, и в трубке послышался голос Михея Строгача.
Он по — доброму справился о состоянии Борца и сказал:
— Вот что, друг. Истинный мудрец никогда не скажет, что он мудр. Возвращаться столичным партсекретарем тебе не стоит.
— Я прошу отставки со всех занимаемых мною постов, включая и членство в руководстве партии, куда ты меня ввел кандидатом.
— Ты все настаиваешь на своей мудрости, так пойми, что в нашей партии обязанностей добровольно не слагают. Будь готов к тому, что тебя со всех этих постов сместят. А я тебе, как президент Страны, оставляю место на правах члена правительства с сохранением всех привилегий. Бытом людей займешься.
— Работу приму, но от привилегий уволь. Я словами на ветер не бросался. Хотел бы на тебя посмотреть без машин и охраны, без личного самолета и прислуги.
— Чудак ты, брат! Это же не мои привилегии, а привилегии президента Страны, которой я служу, и послов чужих государств во дворце принимаю, и кабинет царский там занимаю. Приглашаю. Зайди как — нибудь.
— Добрый ты человек, Михей, а доброта до добра не доводит.
— Что — то ты мудрость источать начал? Ну, будь здоров, возвращайся на работу хоть на машине, хоть бегом, — и Строгач повесил трубку.
Зарена была в той же комнате, где в репродукторе звучал голос Борца.
— Поистине первые мудрые слова от него услышала. «Доброта не доводит до добра». Ты, Михей, на всякий случай, запомни их и знай — я всегда за тебя, а Борцу не верю. Напрасно ты его в правительство ввел.
— Заренушка моя, кому, как не тебе, знать, что быт, как топь, засасывает. Не до большой политики будет этому министру.
— Ох, свежо предание, да верится с трудом, — вздохнула Зарена. — Выборы скоро. Что — то они покажут? Народ — он непознаваем, и все службы общего мнения не лучше былых гадалок на кофейной гуще. Как бы не отыгрался этот Борец. Интересно, кто его направляет, кто ему советует.
К богатому особняку в пригороде делового города одна за другой подъезжали роскошные автомашины, последнее слово техники и комфорта. Приехавшие, изысканно одетые, элегантные, сытые спортивного склада джентльмены, скрывались за калиткой ворот с причудливой чугунной вязью и окружающими парк стенами. Все они направлялись в густой кустарник около роскошного дома и выходили оттуда все одинаково одетые в балахоны с капюшонами. Они ныряли в маленькую дверь под парадной лестницей, спускаясь в подвальное помещение.
Подземный зал, красиво отделанный старинными символами, наполнился людьми в балахонах, прибывшими на тайное собрание Братства, которое в древности создано было для защиты строителей, но с тех пор переродилось в тайное политическое общество, не признающее государственных границ, используемое уже не для защиты людей труда, а совсем в других целях.
Сохранились лишь вековые традиции, выглядевшие архаичными, но по решению братьев высших ступеней свято сохраненные. Они удобны для проведения во всем мире нужных действий, подчиненных «тайному компасу» в руках руководителей Братства.
В наполненный фигурами в балахонах зал вкатили кресло — каталку с человеком в замшевом запоне и оранжевом капюшоне, и он открыл собрание.
Гроссмейстер Братской Ложи предложил одному из братьев выйти к его креслу — каталке и объявил:
