Хольм ван Зайчик - Дело победившей обезьяны
— А чего мне бояться? — удивился Богдан. — Бояться надо тому, кто уйдет. Его просто засмеют. Уход однозначно докажет, что плагиатор – именно он.
Наступило молчание. В полном замешательстве литераторы стояли на пороге гостиной и старались не глядеть друг на друга. Кацумаха, с деланной незаинтересованностью озираясьпосторонам, шумно и мрачно дышал ноздрями. Хаджипавлов, уставясь в потолок, посвистывал сквозь зубы.
Богдан опять улыбнулся.
— Вышел месяц из тумана, — начал он размеренно читать детскую считалочку, тыча пальцем в грудь то Кацумахе, то Хаджипавлову, — вынул булку из кармана. Лучше сразу покормить – все равно… тебе… водить. Прошу вас, Эдуард Романович. Ленхотеп Феофилактович, окажите нам любезность поскучать в холле.
Кацумаха невесело рассмеялся и, раздвинув полы халата и засунув руки в карманы теплых зимних порток, неторопливо пошел вдоль стен холла, с деланной внимательностью разглядывая унизавшие их фотографии из писательской жизни.
— Это оскорбление, — холодно проговорил Хаджипавлов.
— Я приношу вам свои самые искренние извинения, — ответил Богдан. — Прошу вас, идемте внутрь.
Они уселись друг против друга, заняв два из шести стоявших вдоль стен небольшой гостиной мягких кресел; Хаджипавлов независимо, с истинно варварской элегантностью закинул ногу на ногу. Богдан специально не стал садиться за стол, чтобы придать обстановке максимум неофициальности. Впрочем, не в коня корм – Хаджипавлов глядел волком.
— Считаю своим долгом предупредить вас, преждерожденный Хаджипавлов, — мягко проговорил Богдан, — что, согласившись побеседовать со мню, вы оказываете мне очень большую любезность. Я вам действительно благодарен. Если разговор наш вдруг покажется вам неприятным, вы вольны в любой момент встать и уйти.
— Провоцируете? — прищурился Хаджипавлов. — Чтобы уже через пять минут по всему Цэдэлэ все в один голос твердили, что я – вор? Вернее, что вор – я? Нет уж, не пройдет. Спрашивайте.
“Люди разные, — напомнил себе Богдан. — Разные… Но плохих – нет. Все хотят примерно одного и того же, хорошего хотят, только добиваются этого по-разному…”
— Еще раз спасибо, — ответил Богдан. — я всего лишь хотел подчеркнуть, что у меня нет ни малейших оснований и ни малейших полномочий настаивать на том, чтобы вы отвечали на мои вопросы. Мне бы хотелось, чтобы мы просто побеседовали, как два верных подданных, равно обеспокоенных возникшей моральной проблемой н стремящихся ее разрешить.
Хаджипавлов смолчал.
Впрочем, Богдан и не надеялся на установление единочаятельских отношений.
— Расскажите мне, пожалуйста, как вам пришла в голову идея вашего романа?
— Странно было бы, если б она не пришла, — немедленно, как по писаному, начал Хаджипавлов, и Богдан понял, что не он один во время подъема по лестнице продумывал ход беседы. — Должен же кто-то сказать слово правды. Великого ученого и подданного-героя, с неслыханным мужеством поставившего общечеловеческие интересы выше грязных интересов государства, могли бы совсем затравить. Долг порядочного человека – защитить его во что бы то ни стало.
— А у государства бывают негрязные интересы? — с неподдельным любопытством спросил Богдан.
— Нет, — отрезал Хаджипавлов. — Государство есть орудие господства меньшинства над большинством, и, чтобы оправдать свое господство, оно старается убедить людей, будто осуществляет свое господство в интересах всех. Но “все” – это мерзкая абстракция, на самом деле никаких “всех” нет, есть только “каждый”. Интересы личности должны быть превыше интересов какой угодно группы лиц. В том числе и такой большой, как население страны. Даже именно – чем больше группа, тем более низменны и оттого менее достойны уважения и удовлетворения ее интересы.
— Но тогда, — искренне удивился Богдан, — поскольку человечество является самой большой из всех возможных групп, его интересы должны быть наименее уважаемы, я правильно понял? Почему же тогда у вас вызывает такой энтузиазм то, что кто-то поставил интересы государства, то есть меньшей группы, ниже интересов общечеловеческих, то есть большей группы? По-моему, вы сами себе протнвуречите.
— Общечеловеческие интересы – это не только интересы человечества, но и интересы каждого отдельного человека. В этом их ценность.
— Но ведь “каждый” – это тоже абстракция. Именно на уровне “каждых” различия в интересах особенно бьют в глаза. Вам не кажется, что одних “каждых” вы группируете в человечество, а других “каждых” выводите из него? Как если бы они, в силу своих отличий от тех “каждых”, которые вам нравятся и с которыми вы единодушны, вовсе к человечеству не принадлежат и даже как бы не существуют? Грубо говоря, например, те, кто разделяет подчас действительно грязные интересы одного государства, для вас – не человечество, а те, кто разделяет интересы другого государства, подчас столь же грязные, — уже человечество, причем – все человечество?
— Вы для этой болтовни, извините, оторвали меня от друзей? — помедлив, спросил Хаджипавлов.
— Но у нас же, извините, не допрос, а вольная беседа. Мне действительно интересно.
— Я не буду отвечать на вопросы не по существу. Я слишком ценю свое время.
— Ну хорошо. — Богдан поправил очки. — На встрече с ведущими писателями мосыковских конфессий градоначальник Ковбаса прямо просил не касаться Крякутного. Насколько я помню его слова, он призвал писателей не участвовать в раздувании идейной шумихи вокруг судьбы ученого, и без того не сладкой, и не осложнять ему жизнь.
— Это было лицемерно замаскированное под доброту и человеколюбие беспрецедентное вторжение властей в свободу творчества.
— Но ведь речь действительно шла об интересах отдельного человека, Крякутного. О его дальнейшей судьбе, о его здоровье, о моральном климате вокруг…
— Интересы личности выше интересов общества, но творческая свобода и стремление к справедливости выше интересов личности.
— Иными словами, ваши личные интересы выше личных интересов кого бы то ни было еще?
— Прекратите демагогию!
— Хорошо. Простите. Я просто стараюсь понять.
— Вы чиновник, наймит режима, и вам никогда этого не понять.
Богдан вздохнул. “Плохих людей нет”, — старательно напомнил он себе.
— Теперь вот какой вопрос: обращение Ковбасы как-то способствовало тому, что вы взялись за роман о Крякутном?
— Думаю, оно послужило одной из побудительных причин.
— То есть вы задумали роман сразу после встречи в управе?
— Н-не помню. Возможно. Или через несколько дней.
Впервые в голосе Хаджипавлова появилась нотка неуверенности. Недосказанности какой-то.
— Но это же очень важно! В сущности, выяснить точно, когда первая мысль произведения осенила каждого из вас, значило бы выяснить, кто прав в вашем споре!
— Да, вероятно. Но я не помню. Скорее всего, через несколько дней. А может, сразу… Не помню.
— Скажите, Эдуард Романович… Обращение Ковбасы действительно сыграло такую роль?
— Да, — решительно ответил Хаджипавлов. — Стерпеть подобный диктат невозможно.
— То есть вам сразу захотелось об этом написать, но вы в тот момент еще не знали как?
Хаджипавлов с отчетливым удивлением посмотрел Богдану в глаза.
— Вы довольно точно сформулировали мое тогдашнее состояние, — нехотя признал он.
— Когда же вы поняли, придумали, узнали, как именно вы его будете писать?
Хаджипавлов облизнул губы. Нервно сцепил и расцепил пальцы.
— Наверное, через несколько дней, — сказал он, но в речи его появилась некая торопливая невнятность. — Я очень напряженно думал… и сюжет сложился быстро.
— Вы не отметили, когда были написаны первые строки?
— Нет.
— А вы, часом, не на компьютере пишете?
— Писать на компьютере – удел графоманов, — гордо отчеканил Хаджипавлов.
— Жаль… Тогда речь могла бы идти просто о компьютерном преступлении, о проникновении через сеть… Как вы думаете, каким образом преждерожденный Кацумаха ухитрился украсть у вас сюжет, да еще с такой точностью? К вам кто-либо вламывался в дом? Или вы кому-то рассказывали о своем замысле?
— Представления не имею. Не вламывался и не рассказывал. Это ваше дело – разбираться, каким образом Кацумаха это сделал.
— Но ведь пока вы не обратились в суд – мы лишены всякой возможности начать действительно в этом разбираться.
— Я ни за что не обращусь в суд, потому что уверен: суд возьмет сторону Кацумахи,
— Почему?
— Потому что Кацумаха изобразил Крякутного так, как надо властям. Я же взял сторону человечества.
— Ага. Понял… Теперь вот давайте о чем поговорим. Творческая кухня литератора – это, конечно, темный лес. Откуда мысли и образы берутся – для меня это, честно говоря, всегда было божественной тайной. Но постарайтесь мне по возможности объяснить, как приходили вам в голову детали, которых не было и не могло быть в прессе? То есть именно то, что и является, по сути, вашей духовной собственностью и над чем так надругался Кацумаха, взяв, по вашим же словам, все придуманные вами ходы и перевернув все с ног на голову?
