Урсула Ле Гуин - Глоток воздуха
И вот теперь я сама себе задаю вопрос. Я никогда никому вопросов не задавала, я была слишком занята, отвечая на вопросы и просьбы других, но этой зимой мне стукнет шестьдесят, и, по-моему, пора уже и мне задать хоть один вопрос. Но задать его так трудно! А дело-то вот в чем. Похоже, я все время трудилась, вела домашнее хозяйство, растила детей, дарила любовь мужчинам, зарабатывала на жизнь, надеясь, что вот наступит когда-нибудь такое время, найдется такое место, когда все это как бы сойдется вместе. Мне казалось, что все те слова, которые я произнесла за свою жизнь, словечко там, словечко тут, вся сделанная мной работа — все это, все слова и действия в итоге сложатся в некое предложение, которое я смогу прочесть. Вот тогда бы я непременно поняла, что создала-таки свою душу, поняла бы, для чего это было сделано.
Но душу-то я и так уже создала и теперь не знаю, что с нею делать. Кому она нужна? Я прожила шестьдесят лет. И отныне буду делать все то же самое, что делала и до сих пор, только в меньших количествах, и этого будет становиться все меньше и меньше, поскольку я и сама буду постепенно становиться все меньше и меньше, все слабее, все чаще буду болеть, а потом начну ссыхаться, совсем ссохнусь и умру. И неважно, что я успела сделать и создать, что я успела узнать. Слова ничего не значат. Мне бы надо поговорить об этом с Эммой. Она — единственный человек, который не говорит глупостей вроде «ты старая ровно настолько, насколько сама себя считаешь» или «ах, Эдна, уж ты-то никогда не состаришься!», и прочий подобный бред. Тоби Уокер тоже не стал бы подобные глупости говорить, но от него в последнее время и слова-то не дождешься. Держит свое мнение при себе. А ребята мои, которые пока еще здесь живут, Арчи и Сул, вообще ничего слышать об этом не желают. Никто из молодых даже мысли себе не позволяет о том, что тоже когда-нибудь состарится.
Так что ж, неужели вся та ответственность, которую ты на себя берешь, имеет значение только тогда, а потом становится бесполезной — точно одноразовая посуда? Тогда какой в ней смысл? Значит, плоды всех твоих трудов попросту коту под хвост? И ничего после тебя не остается? Но, возможно, я и ошибаюсь. Надеюсь, что так; мне бы хотелось все же верить, что и в смерти есть свой смысл. Может, все-таки стоит умереть? Может, когда умираешь, получаешь некие ответы, попадаешь в иные места? Как это тогда произошло со мной в ту зиму в Сискийюс, когда я брела по заснеженной дороге меж черными елями, а все небо было усыпано звездами, и мне казалось, что я такая же огромная, как и эта вселенная, что я и есть вселенная. Что если я так и буду идти вперед, то там меня ожидает слава. И со временем я непременно к этой славе приду. Я это знала. И для этого создавала свою душу. Я создавала ее для славы.
И мне действительно досталось немало славы. Я ведь не неблагодарная какая. Только длится эта слава недолго. Она не собирается в единое целое, не скапливается вокруг тебя, образуя некое убежище, где ты можешь жить, некий дом. Она уходит, и годы уходят. А что остается? Остается ссыхаться, забывать, думать о всяких болячках, о повышенной кислотности, о раке, о сердцебиениях, о мозолях, пока весь мир не сузится до размеров комнатенки, пропахшей мочой. Так неужели вся проделанная работа, весь твой огромный труд сводятся к этому? Неужели это конец воспоминаниям о том, как младенец брыкался у тебя в животе, как сияли тебе навстречу детские глаза? Конец прикосновениям любящих рук, бешеным скачкам, солнечным зайчикам на воде, звездам, сияющим над снегами? И все-таки где-то там, внутри, должно сохраниться крохотное местечко, где еще будет теплиться огонек славы.
Эрвин Мат
Я довольно долго следил за мистером Тоби Уокером, все проверял и перепроверял, так что если меня случайно попросят по этому поводу высказаться, я могу с полной уверенностью заявить, что этот «мистер Уокер» — никакой не американец. Мне удалось раскопать и нечто большее. И все же остались там кое-какие «серые пятна» или еще кое-что такое, что большая часть людей, как правило, не готова воспринимать адекватно. Тут определенная привычка требуется.
Впервые я заинтересовался этим вопросом, просматривая городские архивы по совершенно иному делу. Достаточно сказать, что в то время я как раз занимался проверкой прав Фейнов на земельную собственность, ибо некогда миссис Ози Джин Фейн передала эту собственность Эрвину Мату Релати, то есть я и являюсь ее владельцем. Еще в 1939 году возникали споры относительно восточной границы земель Фейнов, и я, будучи чрезвычайно щепетильным в подобных вопросах, погрузился в детальное расследование. К моему величайшему удивлению, я обнаружил, что соседний участок, расчищенный еще в 1906 году, числится за Тобиньи Уокером. Причем с этого самого, 1906, года! Я был просто потрясен и, разумеется, пришел к выводу, что этот Тобиньи Уокер — отец мистера Тоби Уокера; я почти совсем позабыл об этом, пока мои расследования — которыми я занимался в городском архиве по совершенно иным вопросам, касавшимся земельных участков семейств Эссель/Эммер, — не привели меня к тому, что подпись «Тобиньи Уокер» стоит под купчей на платную конюшню, находящуюся как раз на этом самом земельном участке (на Мейн-стрит, между Раш-стрит и Горман-авеню), а сам документ датирован 1880 годом.
Вскоре после этого, покупая кое-что необходимое в магазине у Нидлеса, я лично встретился с мистером Уокером и этак шутливо заметил, что мне на днях довелось познакомиться с его отцом и дедом. Это была, разумеется, просто шутка. Однако же ответ мистера Тоби Уокера показался мне в высшей степени подозрительным. Я чем-то явно его потряс. Хоть он и засмеялся. Его точные слова, под которыми я могу подписаться, были таковы: «Я и понятия не имел, что вы способны путешествовать во времени!»
За этим и последовали мои тщательнейшие расследования относительно лиц, носящих ту же фамилию, что и он, сведения о которых я раскопал, восстанавливая разнообразные родственные связи и все, что имеет отношение к данной собственности. Однако мои сообщения были встречены лишь шутливыми замечаниями, например: «Да, я довольно-таки давно тут живу, видите ли» или «О да, я помню, как Льюис и Кларк тут проезжали»; последнее замечание имело отношение к прославленным исследователям Орегонской Тропы,[11] которые, как я убедился позднее, побывали в Орегоне в 1806 году.
И, отделавшись этими шутками, наш мистер Тоби Ходок[12] действительно ушел, положив конец нашему разговору.
Таким образом, обнаруженные свидетельства убеждают меня в том, что мистер Уокер — нелегальный иммигрант, явившийся из другой страны и присвоивший имя одного из отцов-основателей нашей славной общины, а именно Тобиньи Уокера, который и купил ту платную конюшню в 1880 году. И я утверждаю это не без оснований.
Мое исследование убедительно доказывает, что экспедиция Льюиса и Кларка, посланная президентом Томасом Джефферсоном, никогда не проходила через ту местность, которую славная община нашего города занимает в течение всего времени своего существования. Итер никогда не перемещался так далеко на север.
Если Итер и впредь намерен соответствовать званию одного из лучших курортов дивного орегонского побережья и прилегающей к нему пустынной местности, предоставляя отдыхающим полный набор развлечений, а также, благодаря усилиям местных предпринимателей и бизнесменов, всевозможные удобства, в том числе мотели, железнодорожное сообщение, Тематический парк и тому подобное, то человек, именующий себя мистером Уокером, этот Ходок, должен будет, по-моему, незамедлительно отсюда убраться. Таков истинно американский способ покупки и продажи домов и земельной собственности — последовательно, непрерывно, во имя высшей мобильности и самосовершенствования. Стагнация — вот враг американского образа жизни. Одно и то же лицо, владеющее собственностью с 1906 года, — это неестественно и не по-американски. Итер — американский город, он постоянно в движении. Такова его судьба. И уж в этом-то вопросе я действительно могу назвать себя экспертом.
Старра Уэйлиноу Аметист
Я учусь любви. Я была влюблена в этого знаменитого французского актера Жерара, вот только фамилию его никак не могу вспомнить. Вообще французы очень меня привлекают. Когда я в очередной раз смотрю «Звездный путь — следующее поколение», то каждый раз влюбляюсь в капитана Жана-Люка Пикара, но совершенно не выношу командора Райкера. Когда мне было двенадцать, я была влюблена в Хитклифа, потом некоторое время — в Стинга, пока он не стал совсем уж странным. Иногда я, по-моему, влюбляюсь даже в лейтенанта Уорфа, и вот уж это действительно странно — ведь у него и рога на лбу, и все лицо в морщинах, поскольку он из клингонов; хотя на самом деле ничего особенно странного тут нет. Я хочу сказать, он ведь только в телике инопланетянин. А в действительности — человек по имени Майкл Дорн. И вот это-то мне кажется по-настоящему странным. Я ведь никогда в жизни ни одного настоящего чернокожего не видала, только в кино и в телевизоре. В Итере все белые. И чернокожий человек тут все равно что инопланетянин. Я иногда думаю: а что будет, если такой человек зайдет, скажем, в аптеку — высоченный, с темно-коричневой кожей, с темными глазами и с такими мягкими, пухлыми губами, которые, мне кажется, ничего не стоит поранить, — и спросит своим низким, бархатным голосом: «А где здесь аспирин?» И я ему тогда покажу, где лежит аспирин и тому подобное. А он будет стоять рядом со мной перед стеллажом, ужасно большой и очень темнокожий, и я почувствую, как от него тянет теплом, как из раскрытой дверцы кухонной плиты. И он скажет мне тихо-тихо: «Знаете, я в этом городе чужой», а я отвечу: «И я тоже», и тогда он спросит: «А хотите поехать со мной?»; но спросит по-хорошему, не просто бросит: «Пошли!» — а словно мы, двое заключенных, шепотом договариваемся вместе из тюрьмы бежать. И я кивну в ответ, а он скажет: «За заправочной станцией, в сумерки».
